Комната Вильхельма - Тове Дитлевсен
Херре Андерсен мог бы не тратить время на размышления: в ту ночь Курт автоматически поднялся на этаж выше, и не успел удивиться, почему ключ не подходит, как фру Томсен открыла дверь и безмолвно провела его на прежнее место, под нафталиновое одеяло мужа. Чемодан стоял у изголовья кровати, набитый респектабельными визитными карточками, американскими бумагами о тайно взятых им кредитах и заявлениями о выдаче кредита для Бостонского университета, там же лежал ворох вежливых отказов и бесспорное подтверждение неполного юридического образования, полученного в университете Копенгагена. Курт проснулся с несказанным облегчением, какое испытываешь, наконец-то пробудившись от ночного кошмара. Он вполз в свое убежище, в привычную безопасность, которая заключалась в отсутствии изменений, — тут мы его и оставим с пожеланиями счастливого Рождества или другими маловажными словами, которые всё же лучше, чем совсем ничего. Свое предназначение в этой книге он выполнил и теперь выпадет с ее страниц, как букет засохших фиалок без цвета и аромата.
Но он останется в сердце Тома. Останется и тогда, когда мальчик будет объяснять Лене (из-за невозможности описать, что случилось на самом деле), что Курт помог им с матерью пережить трудные времена. Что еще следует знать моим читателям? Еще чуть-чуть, и мы устанем друг от друга, и надо будет ненадолго расстаться, чтобы с легким сердцем встретиться вновь. Или с тяжелым сердцем, потому что мой читатель, для которого я пишу, грустит. А грустит он — ведь он мужчина — потому, что Лизе не остается ничего другого, как умереть ее нежной и счастливой смертью. Он любит ее, хотя местами она и раздражала его до безумия. Но те, кто встречались с ней в особенные дни, когда она была преисполнена собственной смерти, могут рассказать, что жизнь казалась ей чудесной, потому что страхи покинули ее. Она наконец-то могла возлюбить мир, но только потому, что он будет уничтожен вместе с ней.
Ей позвонил издатель: «Мы заинтересованы в твоих статьях о браке и хотели бы сделать из них книгу». Да, с удовольствием, мой бедный друг, которому предстоит жить после меня. Тебя наверняка попросят выступить с речью по поводу моей смерти в газете, на радио или телевидении, и ты скажешь много умного, потому что я немного нравилась тебе, но после того самого ужина ты всё равно удалился со своей женой, потому что вам с Вильхельмом не о чем было говорить — тогда ты видел меня с ним в последний раз; разве это не стоит мессы? И я всё равно люблю тебя; из-за своей робости ты считаешь настоящими только одобренные обществом чувства. Однажды ты в ком-то и чем-то обманулся, потому что можно отлично представить себе, что когда-то ты был ребенком. В этом огромная разница между людьми. Во многих ребенок мертв, предан и брошен и совсем не просвечивается сквозь складки и морщины взрослых, которые считают, что их новое лицо во что бы то ни стало не должно иметь ни малейшей связи с оригиналом.
Но в Лизе и Вильхельме, моих двух совсем не героических героях, всё еще проглядывали детские лица — их с легкостью узнавали люди, которых они давно не видели. И у Милле детское лицо сохранилось, только постарело. Вильхельм вечно романтизировал длинные густые волосы Лизе, поэтому и Милле отпустила до плеч свои черные прямые волосы — только ради того, чтобы узнать, что ему больше нравятся девушки мальчишеского типа, с короткими волосами, плоской грудью и глубоким хриплым голосом. Но с Милле этот прием не сработал, и закончилось тем, что Вильхельм от нее устал. Он постоянно требовал от жизни вызова, нуждался в вечном внутреннем напряжении, как солдат, который спит, не снимая сапог — никогда не знаешь, откуда нападет враг. В первый год жизни с Лизе эта невыносимая потребность еще удовлетворялась: Вильхельму приходилось постоянно бороться за жизнь и здоровье жены; но когда ее тяга к стимуляторам пошла на спад, их вечерами завладела удивительная пустота — ее нарушали лишь бурные ссоры из-за домашнего бюджета, еды или недостающей пуговицы на рубашке. Потом вызовы посыпались снаружи в виде заманчивых предложений о работе (он еще ни разу не оставался на одном рабочем месте более пяти лет) с трудными задачами, но неожиданно — в один день — это смертельно ему наскучило. А когда Вильхельм скучал, он становился опасным, что свойственно далеко не многим.
Лизе не догадывалась, что он не выносит одиночества, или не обращала на это внимания. Она, в свою очередь, попала в зависимость от госпитализаций, потому что роль пациентки удовлетворяла многие из ее детских потребностей. Но в Рождество 1965 года стоило бы избежать больницы. Лизе попала в лапы старого врача, прописавшего ей наркотики, словно леденцы, и, поскольку больше так не могло продолжаться, рассказала обо всем Хёйборгу, который тут же положил ее на реабилитацию. Вильхельм чувствовал себя совсем разбитым. Точно так же было, когда она ездила в Россию, — как будто мать бросила его, не сообщив, когда вернется. Все в редакции жалели Вильхельма, а Джон и Джетте решили помочь пережить потерю и пригласили к себе, чтобы познакомить с кузиной Джона, их новой квартиранткой — ее родители сочли, что жить у двоюродного брата спокойнее. Джон и Вильхельм часто заходили в бар «Какаду», чтобы найти себе пару проституток, поэтому Джон знал наверняка, что накрашенная и похожая на куклу Хелене, при всей ее цветущей юности и зачаточной развращенности, как раз сгодится Вильхельму, поникшему из-за окончательно рехнувшейся жены. Странно представить, сколько зла при первой же возможности открывается в людях, которые представлялись совершенно безобидными. Джон горел желанием причинить Лизе боль и страдания за то, что один из злодеев в ее детской книге был похож на него. Он бы еще смирился с тем, что сходство проявлялось только в определенном ракурсе, но она ко всему прочему сделала героя шахматистом, а это было уже слишком очевидно. Джетте, его жена, с ним соглашалась и к тому же считала возмутительным, что Лизе позволила собственному мужу жить в комнате, скорее напоминающей кладовку, — при его-то высоком социальном статусе.
Короче говоря, Джону и Джетте хотелось выудить что-нибудь из мутной воды, но они даже не представляли себе, что отношения с кузиной могут принять такую серьезную форму. Тем более не представлял и сам Вильхельм. В последующие годы он перепробовал все возможные средства, чтобы избавиться от сексуальной одержимости, из-за которой временами становился равнодушен ко всему остальному. Милле — слишком старая и уставшая, как и Лизе — была лишь
