Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров
Он не выдержал первым. Но поступил неосторожно.
– Эй, женщина! – крикнул властно. – А ну подойди к этой собаке, посмотри сдох или нет?.. Иди, иди, не бойся! Я ведь мог сто раз пристрелить тебя и не сделал этого…
Видимо, он решил, что попал в меня, хотя и побаивался – а вдруг притворяюсь?
Послышались медленные неуверенные шаги Айнабат… Подошла.
Не прикрытое паранджой лицо ее было серьезным, губы плотно сжаты. Взгляды наши встретились и Айнабат увидела, что я жив. В ее глазах, только что переполненных страхом и болью, точно два маленьких солнца вспыхнули, – так засияли они от радости.
– Пни его! – повторил свои слова враг.
Айнабат пнула меня в бок – удара я не почувствовал. И вдруг, вместо того, чтобы отбросить мою винтовку, как велели, громко, навзрыв заплакала, закрыв лицо ладонями.
Услышав ее рыдания, мой враг поверил, что я умер и встал из-за укрытия. Вот тут-то я и взял его на прицел. Нажал курок. Басмач упал. И Айнабат упала, одновременно с выстрелом. Вытянулась рядом со мной, уткнувшись лицом в землю.
“Попал или не попал? – мучился я, вглядываясь туда, где был враг. – Может, он тоже решил притворяться?» И никак не осмеливался встать.
А дождь усиливался. Холодные капли его становились все крупней, все чаще попадали за шиворот, отчего по телу пробегали короткие быстрые судороги. “Кажется, не промахнулся», – решил я.
Начал устало подниматься и… Вздрогнул испуганно – с той стороны, откуда мы вошли в долину, нарастал беспорядочный топот многих копыт. “Ах, ты… вот влип: только два патрона осталось!» Я, развернувшись на топот, выдохнул торопливо:
– Айнабат, посмотри, может, у Ахмеда есть патроны…
И не успел договорить, как женщина была уже около трупа старика. “Не успеет», – поглядывая на нее, тоскливо подумал я, потому что в серой пелене разгулявшегося дождя появились, быстро приближаясь, вырастая, темные фигуры всадников. Я вскинул винтовку, прицелился в головного и тут же облегченно засмеялся, опустил оружие.
Конники были, кто в старой красноармейской форме, кто в гражданской русской одежде – басмачи никогда не носили такое. Пятеро. Четыре человека, сдерживая коней, окружили меня – винтовки направлены в мою грудь, лица суровые; пятый подскакал к Айнабат:
– Кто такой? Документы! – потребовал пожилой русский в белой фуражке, в брезентовом плаще, в очках. Ткнул револьвером в сторону мертвого Ахмед-майыла. – Что все это значит?!
Я встал. Сгорбившись, чтобы уберечь от дождя, достал бумаги Арнагельды. Сунул их под папаху, подал всаднику. Тот вложил револьвер в кобуру. Крылом взметнув полу плаща, прикрыл им документ. Прочитал. Так же прикрывая, вернул мне.
– Все ясно… Это наш, – сказал спутник и слез с седла.
Объяснил мне, что они едут из Ташауза в Дарвазу на серный завод. Сюда свернули, услышав выстрелы. Поинтересовался: куда едем, зачем? Я сказал.
Я, ссутулившись, побрел к Ахмеду ага, возле которого, закрыв перед чужими лицо паранджой, понуро стояла Айнабат. Русский начальник шел рядом.
Айнабат и спешившийся конник уже перевернули Ахмед-майыла на спину, сложили ему руки на груди. Старик лежал строгий и немного торжественный. Только лицо вот… Дождь стекал по нему струйками и казалось, будто Ахмед ага плачет от бессилия, от того, что ничего нельзя исправить. Я опустился перед ним, положил голову старика на колени и, погладив лицо ладонью, закрыл ему глаза…
Басмача мы закопали там же, где нашли его труп: за выступом небольшой ложбинки, в которой стоял Тулпар – серый конь Ахмеда ага.
Ахмеда-майыла похоронили с правой стороны долины, на возвышении, чтобы могильный холмик виден был издалека.
Когда попрощались с русскими, и они уехали на восток, в сторону Гугуртли, я, выдернув из лопаты черенок, глубоко вбил его в изголовье могилы, а Айнабат привязала к нему белый шелковый платок – пусть все проезжающие и проходящие видят: здесь погребен невинный, злодейски убитый человек – шехид.
Мы решили не задерживаться в этой проклятой, принесшей горе, долине. Я попрощался с Боздуманом, сел на Тулпара; Айнабат на коня Ахмеда-майыла. И мы, бок о бок, поспешили поскорей уйти от этого печального места. Сворачивая вслед за изгибом долины, оба враз, не сговариваясь, оглянулись – платок Айнабат над могилой слабенько, небольшим пятнышком белел сквозь дождь и, казалось, светился. Прощай, Ахмед ага, пусть будет земля тебе пухом!
Только в сумерках выбрались мы из долины и опять попали под ветер. Но это был другой ветер – южный, приветливо обвевающий нас теплом, словно лаская. Я обрадовался: значит, он переборол северный, значит, отгонит тучи, они пойдут стороной и потому дождь должен, обязан будет прекратиться. И тут же почувствовал, как же, оказывается, я промок и продрог! А каково Айнабат. Она, нахохлившись, спряталась под войлочной накидкой, которая уже не спасала – пропиталась влагой, набухла, с нижнего края ее текли тоненькие ручейки. “Все, хватит! Надо обсушиться, переодеться. Да и перекусить пора», – и сразу же в животе режуще засосало, в глазах потемнело от голода. “О, Аллах, а Айнабат терпит, молчит».
Я стал озираться, выискивая место, где бы сделать привал. Айнабат догадалась, видимо, в чем дело, попросила торопливо:
– Давай поедем, Максут, пока не кончился дождь… Если ты проголодался, на, подкрепись, – достала кусок брынзы, протянула. – Дождь скоро перестанет, вот увидишь. Давай не будем останавливаться, а?
Я растерялся: молчальница Айнабат впервые сама заговорила со мной, впервые обратилась ко мне. Да еще с просьбой! И от неожиданности я ляпнул:
– Как хочешь. Можем ехать хоть до утра, – хотя сразу же и пожалел об этом: а вдруг женщина заболеет? Но слово есть слово и менять его не гоже мужчине.
Дождь прекратился только глубокой ночью, когда ехать дальше все равно не имело смысла – было так темно, что я даже не видел головы коня. И все же мы, доверившись коням, продолжали путь, пока не почувствовали, что от песков исходит накопленное днем тепло.
Остановились. Слезли. Я наощупь наломал сухих веток саксаула, на который, чуть не выколов глаза, налетел во тьме; Айнабат отыскала в темноте два мертвых перекати-поля. Развела огонь. Мрак отполз на несколько шагов. Без разговоров, привычно и скоро, разобрали мы поклажу. Женщина начала готовить ужин, а я достал из своего хурджуна узел со сменным бельем, швырнул его к костру.
– Переоденься! – приказа Айнабат. – А то простудишься.
Порылся в хурджуне Ахмед-майыла, отыскал его запасную одежду и, не глядя на женщину, ушел в темноту. Переоделся во все сухое, повеселел. Обернулся. Айнабат к моему узлу и не прикоснулась. Сидела на корточках в мокрой парандже, от которой прозрачным
