Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
- Ничего не понимаю, - сказал Лев добродушно. В его светлых кудрях посверкивали соломенные нити...
И неизвестно, чем бы все кончилось, если б на пороге спальни не выросла Надежда Осиповна с огромной мокрой повязкой на лбу (Такой мигрени у меня еще не было! О, моя голова! О!..) и почти силком не втянула мужа в комнату.
- Что с вами? - спросила она мрачно. - Кто вас убивает?
- Александр, - сказал Сергей Львович, вдруг потеряв весь свой пыл, ставши сразу жалким и робким.
- Ну, тогда это не страшно. Я думала... кто-нибудь... Чего вы кричите? И так жизни нет! Вы мне надоели! (И легла на постель, отвернувшись.) Если б вы знали, до чего вы мне надоели!..
Спустя немного времени Ольга проскользнула к Александру и принялась плакать.
- Ты не знаешь, почему... ну, почему наша семья не может жить, как все! Попробуй выйди замуж... Это те Пушкины, у которых сын с отцом дерутся?
- Да не трогал я его, не трогал! Можешь успокоиться!
- Знаю...- сказала Ольга и продолжала плакать. - Знаю. А что теперь делать?
- Понятия не имею. Мало мне обвинений политических - так еще и уголовное! Хорошенькое дело!
- Да, успокойся ты, успокойся! Никуда он не пойдет! Никто не узнает! Еще бы! Ты с ума сошла! Молва пойдет по всей округе, дай волю! Все мои враги будут рады уцепиться!..
- Да что ты сказал ему?
- Сказал - что сказал! Что грех брать на себя обязанность шпионить за родным сыном. А разве не грех?
- Грех! - согласилась Ольга. - Не знаю сама, какая вожжа ему попала...
- Была, стал быть, вожжа! - сказал Александр, лежа на постели и почти отвернувшись от нее.
Чуть погодя заглянул Лев. Покашлял в кулак, похихикал...
- Вас с отцом нельзя подпускать друг к другу, ей-богу!
- Спасибо! Это все одно, что сказать - в пытошной палача и жертву надо как-то развести по разным углам!
- Черт-те что это все! Черт-те что! И ты несешь - черт-те что! И он...
- Чего он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Сибирских рудников?..
- Да успокойся ты, успокойся! Он уж взял все назад!
- Как так?
- Обыкновенно. Говорит - еще бы он решил меня бить, да я б его связать велел!
- Очень мило, не находишь? Так чего он орал как резаный?
- Говорит, ты посмел, разговаривая с отцом, непристойно размахивать руками!
- А чем он хотел, чтоб я размахивал? Андреевским флагом? Слушай, маменькин сынок, пошел бы ты, а? Без тебя тошно!
- Ничего он не хочет! Кричит - потому что кричится. Больно! Страх это все! Вообще у их поколения - медвежья болезнь!
- Но я не рожден бежать за ними подбирать их сранье!
- Да пожалей ты его! Пожалей!
- Я жалею. Ишь чего захотел - письма мои читать!
- Пусть пока приходят на адрес Осиповых!
- Спасибо! Без тебя б не догадался!
- Ладно! Ты стихи приготовь!
- Зачем?
- Еду я на днях. Послезавтра. В Санкт-Петербург, милостивый государь!.. Уже отпросился у отца. Пора заниматься карьерой...
- Как же он отпустил? Любимого дитятю? Истинного сына? Карьера. А кто ж будет оберегать его здесь без тебя - от другого сына? Монстра? Отцеубийцы?.. И что будут делать безутешные девицы? На сеновале?..
- Ты заменишь! Не разучился еще?.. На юге?.. В общем, вставай, садись переписывай. Все новое. "Онегина" - две главы, как обещал! Буду там твоим ходатаем и издателем!..
- Обойдешься и одной главой. Я пока работаю.
- Не морочь мне голову... и так тошно! Maman - вся в мигренях... А его, я боюсь, кондрашка хватит! Старый он уже!..
Вечером в Тригорском, укрывшись в одной из комнат, Александр писал Жуковскому в Петербург:
Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, напуганный моей ссылкой, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче - быть шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться... Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся...
И дальше - все, что нам уже известно.
Прасковья Александровна в тот вечер объявила за столом:
- Пушкин нынче ночует у нас! Правда, Александр?
- Прекрасно! - сказал Алексис и зааплодировал.
Аннет прибавила:
- Можно, у меня в комнате! Я перейду к Евпраксии. Пустишь меня? Сестре.
Та пожала плечами:
- Пущу, конечно! (Все были радостны.)
- К сожалению, я не могу позволить гостю воспользоваться вашей любезно-стью! - сказала maman жестко. - Вы не будете возражать, Александр, если мы вам постелим в бане?
- Нет, конечно, разумеется... - быстро согласился Александр.
- Не понимаю! - возмутилась Аннет. - Почему он должен ночевать в бане?
- Я не виновата, дочь моя, что все, что касается приличий, вызывает в вас непонимание! В доме, где столько молодых и незамужних девиц, к сожалению, нельзя оставлять на ночлег молодого человека! Тут уж ничего не попишешь! Даже в комнате Алексиса.
- Да я согласен, согласен! - быстро вмешался Александр. Не хватало только ссоры еще в одном доме. И опять - из-за него!
- А времена разве не меняются? - спросила Анна почти дерзко.
- Что касается приличий - нет! - ответила ей maman.
В эту ночь Александр впервые ночевал в баньке на склоне холма. Он взял с собой несколько писчих листов и перья, банку с чернилами... запалил свечу в своей храмине и попытался сочинять. Что-то писал, черкал, писал, черкал... В итоге вместо художества у него вылилась такая бумага:
Милостивый государь Борис Антонович!
Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства.
Наутро, раздобывши конверт и никому не сказав ни слова, написал адрес:
Барону Адеркасу Борису Антоновичу, псковскому губернатору. Еще надписал сверху: Его превосходительству...
И попросил кого-то из тригорских слуг, наладившегося в Опочку по делам, забросить конверт на почту...
XIII
Лев уехал. Стихов он взял с собой много; хоть это - польза. Семья теперь редко сбиралась за столом - Александр пропадал в Тригорском. Родители ссорились - это было видно по затравленным глазам отца, если они с Александром сталкивались поутру, старались не глядеть друг на друга и не разговаривать, но все же... Ольга по возможности тоже жалась к Тригорскому - сколько позволяли приличия... там не было весело, но и не было той тоски неудачи, которая пронизывала дом Пушкиных.
Александр досадовал на себя, что дал Льву - тот выпросил, выклянчил средь прочего письмо Татьяны... (Он считал это пока наброском - неудачным. Письмо девушки, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!) Начнет там показывать, несмотря на все клятвы, что ни-ни. Брат бывал легкомыслен как и он сам порой.
Сейчас роман то возникал в нем как нечто цельное - то терялся, как река в полях, вился и исчезал, он даже не знал, хватит ли пороху окончить его. Ссора с отцом и обстановка в доме играли здесь, конечно, важную роль, но не они одни. Сердце вести просит!.. А вести - где их взять? Он снова вспоминал письмо Липранди... Вигель?.. Что мог знать Вигель? Впрочем... а что знает он сам?.. Письмо Жуковскому уехало с братом. Василию Андреичу он еще сделал доверенность относительно своего письма к губернатору. Так, на всякий случай. Понимал, что поступок легкомысленный. А что теперь делать? Прошло уже несколько дней, первое время он томился ожиданием, которое смешивалось как-то с веселым детским любопытством: а что будет? И вдруг почти что позабыл про письмо. Бывает такое! Таилось в нем нечто - вроде излишней уверенности в своей судьбе. Пронесет! Как - он не знал, но... Забыл напрочь - и все! Дай Бог! Одесса опять поселилась в нем, вороша все сомнения, какие только можно, и внушая несбыточные надежды.
Прошла неделя, больше - он был днем в Тригорском и дурил, как всегда. Врал напропалую. Как встречал на Кавказе страшных разбойников и они его почтили, как своего. Еще был вариант, как они испугались его ногтей и удрали сами - ночью, тайком, приняв его за дьявола. Он любил сочинять истории, которые могли случиться с ним, но не случались, и со смаком их рассказывал, ему верили и не верили - все равно интересно... ну, нельзя ж, чтоб с человеком все происходило в жизни, надобно что-то и придумать. Он сознавал, что это вранье как бы создает ему еще одну, параллельную биографию - для потомков. (И как они будут распознавать - где правда, где нет?) Но считал, что это тоже имеет смысл, ибо отражать будет не только, что на самом деле, а что могло быть еще (и это интересней всего). Смеялся про себя: вот после этого - верь историкам! И Тацит врет наполовину. (А Карамзин, спрашивал внутренний голос. Он соглашался через силу: что ж!.. И Карамзин!)
