Алексей Писемский - В водовороте
– Пойдемте на улицу, Елена вас там у ворот дожидается! – говорил между тем тот.
Весь наружный вид князя и вся кругом его обстановка показались Миклакову подозрительными, и он не хотел его оставлять одного.
– На улице… у ворот дожидается? – говорил князь все еще каким-то опешенным, оторопелым голосом и потом пошел за Миклаковым.
Елена продолжала сидеть на пролетке; от волнения и усталости ее била лихорадка.
– Вот вам, жив и невредим – ваше сокровище! – сказал Миклаков, подводя к ней князя.
– Ах! – вскрикнула при виде его Елена. – Подите сюда, дайте мне ваши руки: вы живы?.. Здоровы, да? Да?.. – говорила она.
– Здоров! – отвечал князь, беря и с жаром целуя ее руку.
– Ну, поедемте к нам поскорее, – говорила Елена, почти таща князя на пролетку.
Тот сел. Извозчик нешибко поехал. Миклаков пошел около них.
– Я ужас, ужас, что ни надумала! – говорила Елена.
Князь молчал.
По приезде Елены домой силы опять совершенно оставили ее: она прилегла на диван и принялась потихоньку рыдать.
Князь поместился около нее и низко-низко склонил свою голову. Елизавета Петровна, очень обрадованная возвращению дочери и не менее того приезду князя, не преминула, однако, отнестись к тому с маленькой укоризной.
– Ну, наделали же вы нам хлопот, начудили! – говорила она ему.
Князь ничего ей не ответил и даже отворотился от нее. Он в последнее время нисколько даже и не скрывал перед ней чувства своего отвращения, но Елизавета Петровна, получая от него такие хорошие деньги, совершенно ему все это прощала.
Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе было скверно, и, когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее:
– Скажите мне на милость, что такое собственно произошло между вами?
Елена рассказала, как рассердился князь на Архангелова за слова его о княгине, как и чем ей показалось это.
Миклаков усмехнулся при этом.
– Искренности и откровенности между вами нет, как между большею частию людей! – проговорил он.
– Вот уж нет!.. Нисколько! – воскликнула Елена. – Я с ним откровенна никак не меньше, чем сама с собой.
– Вы-то еще, может быть, откровеннее его, но он-то уж с вами очень мало откровенен.
Князь слушал приятеля с нахмуренным лицом.
– В чем же я не откровенен с ней? – сказал он наконец, не поднимая головы.
– Очень во многом, как и сами вы согласитесь, – отвечал ему Миклаков.
– Нельзя же всякий вздор, который приходит в голову, рассказывать… – пробурчал князь, как бы больше сам с собой.
– А вы считаете это вздором? – спросил Миклаков, намекая князю на кое-что.
– Что такое он от меня скрывает и в чем он со мной не откровенен? – начала приставать к Миклакову Елена.
– Как я вам могу открыть это!.. Это не моя тайна! – отвечал тот.
– Извольте сейчас сказать Миклакову, чтобы он все рассказал мне про вас! – обратилась она к князю.
– Зачем? Тебя опять может встревожить это; после я как-нибудь сам тебе расскажу, – отвечал князь.
– Но я теперь хочу, сию же минуту! – настаивала Елена.
Князь пожал плечами.
– Говорите, если уж начали, – обратился он к Миклакову с явным оттенком досады на него.
– Говорите, пожалуйста! – повторила тому и Елена.
– Извольте-с, – начал Миклаков. – Во-первых, я должен сказать, что князь вас любит. Согласны с этим?
– Согласна! – отвечала Елена.
– Но все-таки вы ревнуете его к княгине, – так?
– Так, ревную и имею на это, кажется, полное право.
– И вы ревнуете его потому, что вам представляется, будто бы он до сих пор продолжает еще любить княгиню?
– Конечно, любит! – подхватила Елена. – И прямое доказательство тому есть: она бог знает какое для него имеет значение, а я – никакого.
– Ну, то и другое несправедливо; князь не любит собственно княгини, и вы для него имеете значение; тут-с, напротив, скрываются совершенно другие мотивы: княгиня вызывает внимание или ревность, как хотите назовите, со стороны князя вследствие того только, что имеет счастие быть его супругой.
Князь при этом покачал головой.
– И последнее время, – не унимался, однако, Миклаков, – княгиня, как известно вам, сделалась очень любезна с бароном Мингером, и это, изволите видеть, оскорбляет самолюбие князя, и он даже полагает, что за подобные поступки княгини ему будто бы целый мир плюет в лицо.
Елена насмешливо улыбнулась.
– А, вот что!.. Признаюсь, я не ожидала этого!.. – произнесла она.
– Наконец, князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей человек! – заключил Миклаков, показывая Елене на князя. – Худ ли, хорош ли он, но принимайте его таким, как он есть, а вы, ваше сиятельство, – присовокупил он князю, – извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал, а ради пользы вашей.
– Сплетничайте, если вам так этого хочется!.. – отвечал князь; овладевшая им досада все еще не оставляла его.
– И какой же мы теперь, – продолжал Миклаков, – из всего этого извлечем урок и какое предпримем решение, дабы овцы были целы и волки сыты? Вам голос первой в этом случае, Елена Николаевна.
– Я тут так близко заинтересована, что никак не могу быть судьей и, конечно, решу пристрастно! – отвечала та.
– И я уж, конечно! – подхватил князь.
– Значит, вы одни и решайте; вы и будьте только нашим судьей! – сказала Елена Миклакову.
– Быть вашим судьей!.. – повторил тот хоть и комически, но не без некоторого, кажется, чувства самодовольства. – Прежде всего-с я желал бы знать, что признает ли, например, Елена Николаевна некоторое нравственное право за мотивами, побуждающими князя известным образом действовать и чувствовать?
– Признаю отчасти, хотя нахожу, что мотивы эти весьма невысокого сорта.
– Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку?
– Огорчаться буду, но менее, конечно! – произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя.
– Теперь-с к вам обращаю мое слово, – отнесся Миклаков к князю. – Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя?
– Я не знаю этого! – возразил князь.
– Не знаете того! – повторил Миклаков. – Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь…
– И я совершенно в этом сомневаюсь! – подтвердила Елена.
– Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого… Dixi![81] – заключил Миклаков.
– Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? – спросила Елена.
– Конечно, уж не я! – отвечал Миклаков. – Потому что я двух слов почти с ней не говаривал… Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю.
– Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? – заметила ядовито Елена.
Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили.
– Все, значит, поэтому кончено! – воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна.
– Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! – воскликнула она, растопыривая перед ним руки.
– Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! – проговорил Миклаков.
– Вы же снимете! – воскликнула Елена.
– А вы как думаете! – отвечал Миклаков. – Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего!
– Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, – сказал князь. – Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! – обратился он к Марфуше.
Та побежала исполнить его приказание.
– В коляске меня проводите? Это недурно! – произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства.
Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано.
– Ужин для меня, – толковал он своим собеседникам, – самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.
Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.
