Алексей Писемский - В водовороте
Та послушно встала, сходила и принесла ей то и другое.
Елена принялась писать к князю письмо.
«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину – это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни сами приходить – все это будет совершенно бесполезно».
Елизавета Петровна, усевшаяся невдалеке от Елены, употребляла было все усилия, чтобы прочесть то, что пишет Елена, но, по малограмотству своему, никак не могла этого сделать.
– Потрудитесь приказать Марфуше сходить к князю и отдать ему это письмо! – говорила Елена, запечатав облаткой письмо.
Елизавета Петровна нерешительно приняла его из рук дочери.
– Что ты такое, по крайней мере, пишешь к нему? – спросила она, вовсе не ожидая, что Елена ответит ей что-нибудь; но та, однако, отвечала:
– Пишу ему, что он нечестный человек и что между нами все кончено!
Елизавета Петровна даже побледнела при этом.
– Ах, не советовала бы я тебе этого делать, не советовала бы! – проговорила она, не уходя из комнаты.
– Позвольте мне в этом случае ничьих советов не спрашивать, – возразила ей Елена.
– Но ты только выслушай меня… выслушай несколько моих слов!.. – произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. – Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, – прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, – прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что все потом иначе представляется.
– Вы никогда не любили!.. Вы только, бог вас знает зачем, продавали себя! – сказала Елена.
Елизавета Петровна сильно покраснела.
– Нет, я любила, – повторила она и не стала больше говорить: она очень хорошо видела, что Елену нельзя вразумить, и только разве придется услышать от нее еще несколько крупных дерзостей.
– Марфуша! – крикнула между тем та.
– Я пойду и отдам ей письмо!.. – остановила ее с досадой Елизавета Петровна.
– Да вы непременно же отдайте! – сказала ей Елена.
– Отдам… Что мне!.. Делай глупости… – отвечала Елизавета Петровна, уходя, но, покуда шла из комнат в кухню, где была Марфуша, она кой-что попридумала.
– Поди, отдай это письмо князю!.. – начала она приказывать той. – Непременно отдай ему в руки сама и скажешь ему, что это письмо от Елены Николаевны, а что Елизавета Петровна приказала-де вам на словах сказать, чтобы вы очень не беспокоились и пожаловали бы к нам сегодня, – поняла ты меня?
– Поняла, барыня! – отвечала краснощекая и еще более растолстевшая Марфуша. Несмотря на простоту деревенскую в словах, она была препонятливая. – А что же, барыня, мне делать, как я князя не застану дома? – спросила она, принимая письмо от Елизаветы Петровны и повязывая голову платочком.
– Подожди его.
– А если он долго не придет?
– Подожди подольше, – разрешила ей Елизавета Петровна.
Марфуша после того проворно пошла через большой сад к Григоровым на дачу. Не возвращалась она, по крайней мере, часа два – три, так что Елена всякое терпение потеряла.
– Да что Марфуша пропала, что ли, совсем? – спросила она.
– Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! – отвечала Елизавета Петровна; о том, что она велела Марфуше лично передать князю письмо и подождать его, если его дома не будет, Елизавета Петровна сочла более удобным не говорить дочери.
Часу в четвертом, наконец, Елизавету Петровну вызвала кухарка, – это возвратилась Марфуша.
– Барыня, я не застала князя, – доложила ей та как-то таинственно, – ждала-ждала, все тамотко сидела.
– А письмо куда же ты девала?
– Письмо оставила там. Камердинер говорит: «Дай, говорит, я положу его на стол».
– Но где же может быть князь? – спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает чем все может кончиться.
– И там-то, дома-то, не знают, где он, – толковала ей Марфуша, – в шесть часов утра еще ушел и до сей поры нет.
Елизавета Петровна понять не могла, что это значит. Она возвратилась к дочери.
– Марфуша пришла, князя дома нет, он в шесть часов еще утра уехал из дому, – проговорила она неторопливо.
– Как в шесть часов утра?.. Куда же это он мог уехать? – спросила Елена.
– Там дома никто не знает.
– Что за вздор такой! Пошлите ко мне Марфушу.
Елизавета Петровна сходила и позвала Марфушу.
– Куда князь уехал? – спросила ее Елена.
– Никто, барышня, не знает, – отвечала ей Марфуша, – княгиня уж людей по лесу искать его послала; в Москву если бы поехал, так лошадей бы тоже велел заложить.
– Но, может быть, он на извозчике поехал, – заметила Елизавета Петровна.
– Николи, барыня, он на извозчиках не ездит, николи!.. Люди ихние мне это говорили, – объясняла Марфуша.
Елена, слушая ее, все больше и больше бледнела.
– Ну, поди к себе, – сказала она каким-то тихим голосом Марфуше. – Подите и вы, – прибавила она матери.
Елизавета Петровна, взглянув с беспокойством на дочь, вышла; но, впрочем, села в ближайшей комнате и стала прислушиваться. Елена сидела несколько времени, не шевелясь на своем месте; лицо ее постепенно начало принимать какое-то испуганное выражение. Ей, после рассказа Марфуши, пришла в голову страшная мысль: «Князь ушел в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, – что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь лежит, исходя кровью в Останкинском лесу, и лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга. Затем Елена не могла более владеть собой; она вдруг встала с своего места.
– Дайте мне поскорее одеться!.. Дайте!.. – почти вскрикнула она.
На этот зов ее вбежала к ней сама Елизавета Петровна.
– Что такое, ангел мой, с тобой, что тебе надобно? – спросила она ее с беспокойством.
Елизавета Петровна по преимуществу боялась, чтобы от таких душевных волнений Елена не выкинула.
– Оденьте меня, maman, поскорее!.. Оденьте! – говорила Елена почти каким-то помешанным голосом.
– Но куда же ты, ангел мой, идешь? – спросила ее Елизавета Петровна робко.
– Я пойду поищу князя; я знаю, где он может гулять, – отвечала Елена тем же как бы помешанным голосом.
Такой ответ дочери Елизавету Петровну очень порадовал. «Слава богу, – подумала она про себя, – теперь они встретятся и наверно помирятся».
– Что ж, сходи; тебе и самой пройтись недурно! – произнесла она вслух.
Елена проворно вышла, прошла весь большой сад, всю Каменку, но ни в начале ее, ни в конце не нашла князя. Шедши, она встречала многих мужчин и, забыв всякую осторожность, ко всем им обращалась с вопросом:
– Скажите, вы князя Григорова знаете?
Большая часть мужчин несколько удивленным голосом отвечали: «Нет-с, не знаем!», но двое или трое из них сказали ей: «Знаем-с!»
– Бога ради, скажите, не видали ли вы его гуляющим здесь? – начала она приступать к ним.
– Решительно не видали, – отвечали те.
В конце Каменки Елене почему-то вообразилось, что князь, может быть, прошел в Свиблово к Анне Юрьевне и, прельщенный каким-нибудь ее пудингом, остался у нее обедать. С этою мыслию она пошла в Свиблово: шла-шла, наконец, силы ее начали оставлять. Елена увидала на дороге едущего мужика в телеге.
– Послушай, довези меня до Свиблова, – сказала она ему, – вот тебе двугривенный.
Мужик посадил ее. Елену начало сильно трясти, так, что угрожала опасность ее положению; она, однако, ничего этого не чувствовала и не понимала. Доехав до Свиблова, Елена послала мужика справиться, что не тут ли князь Григоров. Мужик очень долго ходил, наконец пришел и сказал, что там нет никакого князя Григорова. Елена была в отчаянии. Обратиться с просьбою в полицию, чтобы та разыскала князя по Останкинскому лесу, ей казалось единственным средством. Для этого она решилась ехать в Москву и в Останкино должна была возвращаться пешком, потому что мужик поехал далее за Свиблово. Елена пошла, но, дойдя до конца Каменки, она снова до такой степени утомилась, что почти упала на траву; а день между тем был теплый, ясный; перед глазами у ней весело зеленели деревья, красиво и покойно располагались по небу золотистые облачка, – этот контраст с душевным настроением Елены еще более терзал ее. Она принялась плакать и долго ли, коротко ли плакала, сама даже не помнит; только вдруг она услыхала над собой тихий и вкрадчивый голос:
