Алексей Писемский - В водовороте
– Ужин для меня, – толковал он своим собеседникам, – самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.
Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.
– Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. – говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!
II
Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:
«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена
Е. Григорова».
Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.
Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.
– Вот вы с Еленой говорили мне, – начал князь после первых же слов, – чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!
Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.
– Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! – воскликнул он.
– Чем же? – спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.
– Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, – продолжал Миклаков. – Вы сколько лет женаты? – прибавил он князю.
– Десять лет! – отвечал тот.
– Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..
– Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, – проговорил князь.
– Елена имеет совсем другие достоинства, – сказал Миклаков.
Друзья после этого замолчали на некоторое время.
– Как я предсказывал, так и вышло! – начал Миклаков, рассмеясь. – Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.
– Если она даже вздор, – подхватил князь, – то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение… Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно – жестоко!
– Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, – возразил Миклаков.
– А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.
– Так как же тут быть? – воскликнул Миклаков.
– Всего бы было удобнее… – продолжал князь, пожимая плечами, – если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.
– Какое поручение? – спросил Миклаков.
– Поручение объясниться с княгиней.
– Это с какой мне стати? – воскликнул Миклаков.
– С такой, что я ваш друг и просил вас о том…
– Но что же именно объяснять я ей буду? – говорил Миклаков, уже смеясь.
– Объяснять… – начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, – чтобы она… разлюбила меня, потому что я не стою того, так как… изменил ей… и полюбил другую женщину!
– Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!
– Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это?
– Можно! – отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. – Хорошо также ее уверить, что вы и подлец!
– Уверьте ее, что я и подлец! – подхватил князь.
Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил:
– Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили!
– Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей?
– Да, пожалуй! – отвечал Миклаков.
– А когда именно?
– Когда хотите, мне все равно.
– Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!..
– Нет, сегодня нельзя! – сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах.
– Отчего? – спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова.
– Да оттого, – отвечал тот, – что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве?
– Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, – сказал князь.
– Присылайте! – согласился Миклаков.
И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню[82]. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение.
– Проси! – сказала она как-то беспокойно лакею.
Миклаков вошел.
Княгиня подала ему свою беленькую ручку.
– Вы, вероятно, у мужа были? – спросила она его.
– Нет, я не был у него сегодня, – отвечал Миклаков уже несколько и мрачно.
– А я полагала, что вы не застали его дома, – продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к князю.
– Я даже не заходил к нему, – отвечал тот.
Княгиня дальше не знала, что и говорить с Миклаковым, и только попросила его садиться и сама села.
Миклаков некоторое время вертел шляпою.
– Я, собственно, явился к вам… – начал он, немного запинаясь, – не от себя, а по поручению князя.
