Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Все претерпели мы, божии ратники,
Мирные дети труда!
Мирные дети труда самой смерти улыбаются вокруг него снопами и жницами, скопцами и жрицами. В них нет ничего пугающего, это не evil dead, это добрые православные мертвецы, которые, чтобы помочь живым, сделались цветами и автомобилями, киосками и компьютерами, ушанками и танками, и обледенелыми санками, и дорогами, и недотрогами, огородами и распашонками, и баклашками, и лопатами-замарашками, а также мостами, отелями, «Макдоналдсами», поездами, самолетами, бирюзой, аэропортами, заводами, шахтами, биржами, алмазными приисками, нефтяными скважинами, бассейнами, мраморными ваннами, электростанциями, танцполами и лазерными лучами, более того, они сделались самим желанием, струящимся между телами мужчин и женщин и сливающим их воедино, дабы рождались и умирали новые тела. Считай, кто народился, тот и помер, а кто помер, тот и народился, поэтому народ и состоит из необозримой массы усопших с добавлением некоторого количества живых, живых еще и живых уже, а также народ величаво включает в себя поручиков Киже, то есть людей нерожденных или вымышленных, которые никогда не бывали ни живыми, ни мертвыми, – целые полки, батальоны, дивизии, армии, армады таких поручиков живут в черных Кижах аграрного рая, в обугленных теремах, откуда открывается славный вид на раздолье.
Прости мне, труба, что меня так звала
В атаку, в атаку подняться,
Отважно и честно идти на врага
Иль мертвым на поле остаться.
Прости, командир, я не слышал приказ,
Не вышел на праведный бой,
И я не увижу сияющих глаз,
С победой вернувшись домой.
Прости мне, чужбины враждебный уют,
Мой долг боевой не оплачен,
И вдовы твои не меня помянут
Протяжным и лающим плачем.
Прости, дезертир, что с тобой не ушел
Таиться в гниющих амбарах.
Прости, арестант, что не вышло с тобой
Мне мерзнуть на лагерных нарах.
Прости мне, любимая, я не любил
Тебя, потому что не знал.
Прости меня, фильм, ты огнями светил,
Но я не вошел в кинозал.
Прости мне, предатель, что я не делил
С тобой твою горькую боль.
Прости мне, Создатель и плоти, и сил,
Что я не спустился в юдоль.
Не знаю ни вашей зимы, мертвецы,
Ни вашего лета, живые,
В раю нерожденных я вижу лишь сны
Святые, святые, святые…
Все эти нерожденные, все эти герои, скрывающиеся за шторками повествования, все эти загвоздки и зигзаги – все это отбросим в сторону, как золотую кочергу. Золотая кочерга – что может быть прекраснее?! Но золотой кочергой невозможно ворошить угли. А угли придется поворошить основательно, даже если это будет зола чепменовского ада, – все придется разгрести, потому что улики скрываются под золой. Зола, зло, золото, злаки – они скрывают улики златотканными и злорадными покровами, и нужна чугунная кочерга, чтобы разворошить эти залежи золотой парчи. Но мы доберемся до улик, потому что улики – это улочки, бегущие к истине. Представьте себе улочки портового города, ну хотя бы Лиссабона. В дождь они ниспадают к морю, как потоки черной икры: зернисто льются их ликующие булыжники мимо кофеен, винных заведений, похожих на шкафы, освещенные изнутри коричневыми лампами, чей жареный свет давно слился в единое целое с запахами сардин и маслин. А завсегдатаи этих надтреснутых заведений истуканами стоят у дверей с небольшими стаканами в руках, с лицами равнодушных бонапартов, взирающих на море с той холодностью, что выдает истинно приморского жителя. Улочки стекают мимо пышных отелей с длинными янтарными окнами, выплеснувшими на мокрые тротуары свои мокрые ковры, усеянные вензелями. Улочки бегут вниз вслед за дребезгливыми трамваями, доставляющими к морю светящуюся пустоту, улочки вздымают свои хребты, чтобы потом смиренно пасть ниц у соленых лестниц приморских королевских дворцов, столь жадно и порнографично вылизанных атлантическим ветром, что пестрый мрамор их стен давно стал мокрым зеркалом, отражающим лишь огни далеких кораблей.
Да, Карл Маркс и Рэйчел Марблтон правы были лишь отчасти, когда они утверждали, что дворцы, гаджеты, вещи и угодья суть вампиры, пожирающие души своих владельцев. С одной стороны, оно так и есть, с другой же стороны, как говорил один польский мореплаватель, «чем ближе к Востоку, тем больше чудес». Вампир – это тоже чудо, правда, чудо не из приятных, но когда чудес становится больше, когда их становится действительно много, тогда вампир теряется в праздничной толпе, которой наплевать на вампира просто потому, что она сама – мегавампир.
В этой веселой толпе никто не осудит некоторых улыбчивых людей за то, что они – носители небольших чемоданчиков. Они не просто владеют ими, как иные собственники владеют сараем или чуланом, – они ими гордятся, они всюду таскают их с собой, они любуются их яркостью, потому что чемоданчики, все как один, должны быть ярко-желтыми!
Не только древние мужчины, но и древние женщины страшились пещерной тьмы. Все пребывают в страхе перед собственным истоком, а ужас, испытываемый обитательницами некоторых забытых островов в отношении собственных детородных органов, иногда достигал столь космического накала, что это безусловно оказало влияние на архитектуру ныне разрушенных и засыпанных землей храмов. Они боялись черного чемоданчика и черного квадрата, но боги иногда бывают улыбчивы, и всегда есть место и время для эйфорических трансформаций – лучи радостного и многоцветного света летят из пещеры, где ранее жила тьма. Страх гибнет под натиском радости. И черный чемоданчик превращается в золотой ларчик, в зачарованную шкатулку, в янтарную комнату, пронизанную откровенным солнцем пляжей. Или же он становится легкокрылым желтым чемоданчиком из оттепельного фильма. А черный квадрат превращается в золотой шар.
Желтый чемоданчик хранит в своих закругленных уголках стремление черного квадрата к золотому шару, и если рейвер прибывает в Республику Радости, отяготив свою загорелую руку желтым чемоданчиком с закругленными уголками, тогда он проскальзывает на территорию Республики бесплатно и гладко, как шар, тем же, кто прибыл без
