Жди меня, когда небо окрасится в розовый - Марат Маратович Мусабиров
– Какая?
– Он больше этого не помнит. А даже если и вспомнит, то встрепенется ничуть не сильнее, чем я от утреннего ветерка. Одно событие убило всю теплоту прошлого, весь его детский трепет. И я в этом не виноват.
– А почему ты вообще должен быть виноватым? Что за событие такое?
– В этом мире я «убил» нашего общего друга – Гарри Фоксуэлла.
Мирай сначала не поняла моих слов. Наклонила голову набок с выражением лица мыслителя, но, поняв, насколько безуспешны ее попытки вникнуть, но, сказанное мной, сдалась и попросила уточнить. Немного забавная вышла сцена. Особенно учитывая, что она старалась понять всё сама.
Я рассказал ей о том, что знаю. О нашей ссоре с Адамом, о ситуации на озере (причем в двух версиях – этой и прошлой реальностей), что предшествовала разрушению отношений, о сегодняшних с ним встречах (в том числе и содержимое той флешки). Всё это время я силился не выглядеть как поехавший. Хоть Мирай вроде и верила мне и иным озвучиваемым вариантам событий, внутри я всё еще чувствовал себя неловко всякий раз, как начинал заговаривать о двойственности своей жизни.
– Как мило. Я, оказывается, твоего друга спасала! – первое, что произнесла Мирай после рассказа.
– Да уж. Если бы не ты, всё бы повторилось точь-в-точь, как в этом мире. Но дело в том, что мне уже приходило фантомное воспоминание об этом – сегодня, когда я встречался с Адамом в котокафе. Такой кошмар! Я был так жалок… И не знаю, откуда эти воспоминания берутся, но их появление хотя бы как-то дает возможность взглянуть на здешние обстоятельства. Только некоторые из таких до сих пор имеют неизвестные корни.
– Странно это всё, правда. Но я начала понимать, почему ты сегодня поступил так, как поступил. Конечно, можно было бы обойтись и без твоего избиения. Просто отдать флешку и разойтись…
– Не, – тут же отразил я. – Это не в плюс ни мне, ни Адаму. Ему же хотелось меня избить. Я ему позволил. Это было его желание, и даже очень резонное, я считаю. Пусть он и сказал сегодня, что мой поступок ничего не изменит, но что-то все-таки изменилось же! Сам факт того, что он упомянул это и что он решил не добивать меня, уже говорит сам за себя. Если бы ему было действительно фиолетово, он бы довел меня до потери сознания, встал и плюнул, а после ушел. Понимаешь, о чем я? А дальше всё по моему плану. Как только его жизнь будет под угрозой, я приду к нему и защищу его, как когда-то в начальной школе… Может быть, тогда всё вернется в прежнюю колею и наша дружба восстанет. Я в это верю. И надеюсь, ты меня поддержишь. Ведь поддержишь же?
Я кинул на Мирай взгляд, исполненный ярко выраженной робости, некоего переживания за будущее. Он так и твердил отчаянно: «Это всё, что у меня есть, и мне так хочется вернуть свою прежнюю жизнь. Прошу, помоги мне».
Ее глаза зажглись горячим блеском, губы дрогнули, и лицо приняло глубоко понимающий вид – как у матери, которая услышала от своего ребенка на первый взгляд безумную, но явно крайне перспективную и вполне реальную к исполнению идею.
– Поддержу. Разумеется, поддержу, Рэй! – ответила она с жаром.
Меня это даже несколько взволновало; в положительном плане, конечно. «На Мирай точно можно положиться», – заключил я про себя.
– Спасибо, – скромно поблагодарил я, и тут же в коридоре послышался шум.
– Мама пришла, – удостоила объяснить Мирай максимально невозмутимым тоном.
– Так рано?
– В среду у нее почему-то очень мало клиентов, и поэтому закрывается она до вечера. По крайней мере, так она говорила мне.
Из коридора донеслись слова страстной встречи четы влюбленных:
– Ну что ты, я только пришла. Дай хоть переодеться!
– Я просто благодарю тебя за то, что ты у меня такая восхитительная!
С этой минуты разговор резко переменил свое направление с моих проблем на проблемы моей возлюбленной.
– Роб опять к маме пристает, – проронила вдруг Мирай. – Пусть перестанет уже строить из себя Ретта Батлера[27], бесит…
– Почему ты зовешь своего отца Робом? – сразу же спросил я.
– Оу. Я тебе еще не говорила… Он гражданский муж моей матери. Роберт Милликен. Я называю его просто Робом, обычно за глаза, но ему не всегда это нравится, когда он слышит, так что заставляет звать его папой…
– Что?.. – Я раскрыл рот. Поверить не мог услышанному. – Где твой настоящий отец?
– Он… умер, – чуть ли не со слезами на глазах сообщила Мирай.
Резким ударом в голову врезался сегодняшний сон. Тот самый, где какая-то девочка плачет и причитает об ушедшем отце. В одночасье пришло осознание: те события были о Мирай. На душе вдруг стало тяжко, воздух в комнате уже не казался таким уж приятным, а в глазах моих дрожал блеск приближающегося пароксизма. «Что же это происходит?.. Как оно возможно вообще? Вещие сны? Да ну, бред!» Однако ж бредом это не было, отнюдь.
Мне захотелось вскочить с кровати и закричать во весь голос, но Мирай, будто почувствовав мой порыв, положила руку мне на колено и сказала с подрагивающей улыбкой:
– Не переживай. Со мной всё хорошо. Я уже привыкла.
Благодаря этому в какой-то степени услужливому выражению лица и вымученному утешению мне стало чуть спокойнее. Я сознавал, что ее слова были лишены искренности и были направлены исключительно на то, чтобы умерить мое пылкое состояние, и, по правде, мне стало даже хуже после них, но ради Мирай я постарался усмирить свои нервы.
– Хорошо. Позволь спросить: как умер твой отец? – промолвил я, подстрекаемый любопытством. И тотчас же об этом пожалел. Лицо Мирай помрачнело. Ей, верно, совсем не в радость было вспоминать трагедию своей жизни. – Извини, пожалуйста! Если не хочешь, можешь не говорить. Мне просто стало интересно…
– Авиакатастрофа, – прервала меня Мирай, не смотря в глаза. – В декабре четырнадцатого года
