Вера - Элизабет фон Арним
– Эверард, что такое? – нервно переспросила она, хотя знала заранее, что он скажет, и, отбросив все свои сомнения насчет публичных ласк – ведь ничто не может быть хуже, чем обидеть его в этот важный момент, – она обняла его, притянула к себе и снова поцеловала – на этот раз долго, медленно, это был поцелуй нежной, призывной любви.
Как же трудно, думала она во время поцелуя, пока ее сердце таяло от нежности, быть таким чувствительным. Ей трудно приладиться к такой его обостренной чувствительности, но насколько труднее ему самому! И как чудесно эта его чувствительность раскрылась после свадьбы. Потому что до этого он не выказывал никаких признаков.
В ее поцелуе содержалось желание никоим образом не испортить ни словами, ни делами его день рождения, в нем была мольба простить ее, понять. Но где-то на задворках сознания, совершенно бесконтрольно, без всякого ее на то согласия, спрятавшись за всеми другими ее мыслями, мелькнула мысль: «Какая же я все-таки малодушная».
На этот раз он быстро сменил обиду на милость – так он был рад вернуться домой. И только сказал:
– Никто не может обидеть меня так, как ты.
– О, но я же никогда, никогда не хотела! – выдохнула она, по-прежнему обвивая руками его шею.
Горничная старательно смотрела в сторону.
– Почему она не уходит? – прошептала Люси, воспользовавшись близостью его уха.
– Разумеется, она никуда не уходит, – громко произнес Уимисс, поднимая голову. – Она может мне понадобиться. Ну, как тебе холл, моя маленькая любовь?
– Очень нравится, очень, – ответила она, отпуская его.
– А лестница? Не правда ли, изящная?
– Очень изящная!
Стоя посреди турецкого ковра и тесно прижимая ее к себе, он с гордостью осматривался.
– А теперь посмотри на окно, – сказал он, разворачивая ее после того, как она в достаточной мере насладилась лестницей. – Разве это не славное окно? Добротное, правильное окно. Через него можно смотреть, оно пропускает свет. Вера, – тут она моргнула, – все пыталась завесить его шторой. Говорила, что ей хочется больше цвета, или что-то в этом роде. Но если через окно прекрасный вид на сад, то какой смысл перекрывать его шторами?
Попытка явно не увенчалась успехом, потому что окно, огромное, как окна на каком-нибудь лондонском вокзале, не перекрывало ничего, кроме шнура, свисавшего от поднятых коричневых полотняных жалюзи. Люси была видна вся половина сада справа от входа, вместе с ивовой изгородью, лугом и коровами. Голые ветви какого-то ползучего растения бились в окно, неритмично вторгаясь в паузы между высказываниями Уимисса.
– Зеркальное стекло, – объявил он.
– Да, – сказала Люси, и что-то в его голосе заставило ее подбавить восторга: – Потрясающе.
Они оба смотрели в окно, повернувшись спиной к лестнице. И вдруг она услышала шаги: кто-то спускался.
– Кто это?! – даже не успев подумать и повернуться от окна, воскликнула она.
– Кто «кто»? – переспросил Уимисс. – Так тебе нравится это великолепное окно, не так ли, моя маленькая любовь?
Шаги замерли, и раздался удар гонга, который, как она успела заметить, висел на повороте лестницы. Тело ее, сжавшееся от испуга, расслабилось. Господи, какая же она глупая!
– Ленч, – объявил Уимисс. – Пойдем. Ну разве окно не славное, а, моя маленькая любовь?
– Очень славное.
Он развернул ее и повел в столовую, в то время как служанка – а это она спускалась по лестнице – продолжала колотить в гонг, хотя они повиновались приказу буквально у нее под носом.
– Не правда ли, в таком месте без гонга не обойтись? – почти кричал он, потому что гонг, при первом ударе и так звучный, с каждым новым ударом гудел все громче. – Тебе в твоей гостиной на верхнем этаже будет слышно так же хорошо, как и внизу. Вера…
Но замечание о том, что было связано с гонгом у Веры, потонуло в ужасающем реве.
– Почем она все продолжает? – прокричала Люси, потому что служанка управлялась с гонгом очень умело и теперь довела его до максимальной громкости.
– А?! – проорал Уимисс.
В столовой, куда их препроводила горничная, которая, отворив перед ними дверь, наконец-то отстала и осталась стоять у дверей, Люси удалось перекрыть гудение гонга, несколько приглушенное расстоянием:
– Почему она все бьет?
Уимисс вынул часы.
– Осталось еще пятьдесят секунд.
Брови у Люси поползли вверх.
– Она бьет ровно две с половиной минуты перед каждой трапезой, – пояснил он.
– Даже если видит, что все уже собрались?
– Но она-то об этом не знает!
– Она же нас видела!
– Ей никто не сообщил об этом официально.
– О, – только и смогла сказать Люси.
– Это я ввел такое правило, – сказал Уимисс, поправляя разложенные рядом с его тарелкой вилки и ножи. – Потому что раньше они били один раз, а Вера все время опаздывала к столу, говорила, что не слышала гонга. После этого я распорядился колотить в него так, чтобы было слышно по всей лестнице, до самой ее гостиной. Разве это не чудесный гонг? Только послушай… – и он поднял руку.
– Очень хороший гонг, – сказала Люси, действительно считавшая, что это самый звучный и надежный гонг в мире.
– Ну вот. Теперь время, – сказал он, когда вслед за тремя могучими ударами наступила благословенная тишина.
Он снова достал часы.
– Ну-ка, поглядим. Да, с точностью до секунды. Ты и представить себе не можешь, скольких трудов мне стоило приучить их к точности.
– Это просто замечательно.
Столовая представляла собою длинную комнату, почти целиком занятую столом. В ней были два окна, одно выходило на запад, второе – на север, и несмотря на цельные литые стекла, в ней было темно. Но, в конце концов, и погода была мрачная, и всякий сидевший за столом мог видеть, как катились по небу с севера на запад тяжелые облака, потому что место Люси было слева от Уимисса и перед ней было северное окно, а Уимисс сидел в торце стола, лицом к западному окну. Стол был такой длинный, что если бы место Люси было там, где обычно располагались жены – напротив супруга, – то общаться было бы затруднительно: она заметила, что на другом конце стола она исчезла бы за линией горизонта.
– А мне нравятся длинные столы, – сказал Уимисс, – они выглядят очень гостеприимно.
