Шум - Рои Хен
Как только Ноа перестает танцевать, ей снова становится холодно. Она подходит к газовой печке-грибу у столика с закусками и греется в ее оранжевом сиянии. А если пойдет дождь, если хлынет ливень и все убегут с крыши, тревожится Ноа, не забудут ли выключить газ? Но тут же одергивает себя: что за неуместные старушечьи страхи.
Бутылки вина-водки-арака, купленные на ее деньги, расставлены на столе, и Ноа радуется – без них угощение было бы уж слишком скудным: чипсы и сладости, насыпанные в пластиковые тарелки. Над одной из тарелок склонился юноша в дедушкиной жилетке. Выбрав белую зефирку, он замечает, что Ноа смотрит на него, и улыбается ей. Эта улыбка – сплошь ровные белые зубы и юношеское нахальство – заставляет обоих сдвинуть наушники на затылок синхронным, будто заранее отрепетированным движением.
Музыка исчезает, и их окутывает тишина субботнего вечера.
– Что ты пьешь? – спрашивает Ноа и тут же расстраивается, что прозвучало очень по-теткински.
– Мне еще домой рулить, – спокойно отвечает он.
– Тогда апельсиновый сок.
– А тебе что налить?
– То же самое, – говорит она и добавляет: – Только с водкой.
“Так, тетушка Ноа, исчезни, прошу тебя!”
Парень наливает в стакан с соком из бутылки “Финляндии”, наушники на их шеях издают ритмичный гул. Ноа медленно поводит плечами, словно рисует в воздухе круги. Парень пялится на нее во все глаза. Это даже как-то слишком просто.
– Решил меня споить? (Стакан уже полон по самые края.)
– Ой, прости. – Юноша отставляет бутылку и протягивает стакан Ноа.
– Если я свалюсь тут бездыханная, тебе придется тащить меня как бревно. Хотя погоди, мы же в Иерусалиме. Как Иисус тащил крест.
Он краснеет. Ноа и не помнит, когда видела краснеющего парня. Что в нем такого, что пробуждает в ней звериное желание? Он пахнет юностью, и это юность не мутная, а ровно наоборот. И похож на Леонарда Коэна на своей бар-мицве. Орлиный нос, черные глаза, большие уши, элегантная рубашка. Ноа думает, что такой, как он, точно должен увлекаться порно со “зрелыми дамочками”. Он как мамонтенок из мультика, который ищет мамочку. Только ей вот никогда не хотелось быть “мамочкой”. Уже в старших классах она встречалась с парнями сильно старше – банальнейшая история: девочка росла без отца, бла-бла-бла. Дафна, которая не верит ни во что, кроме ботокса, вечно твердит: “Все мы любим постарше, но после сорока обращаемся в Гумберт Гумбертов”.
“Ноа, – думает она, – Ноа, как давно ты не смотрела вот так на мужчину?”
– Я Ноа. – Она салютует пластиковым стаканом.
– Я Ной.
– Ноа и Ной! – Она хохочет. Слишком громко. – Круто!
Она не уверена, что говорить “круто” по-прежнему круто, но, с другой стороны, если кого-то зовут Ной, то он последний, кто имеет право судить, что круто, а что нет. Ной пьет сок, Ноа водку, которая теплой струей прокладывает путь от горла к желудку. Она чувствует себя Марти Макфлаем из “Назад в будущее”, но не уверена, что кто-нибудь из молодняка на этой крыше видел этот фильм, уж точно не Ной, хотя ему, возможно, понравилась бы сцена с матерью[12].
Главное отличие вечеринки в наушниках от обычной вечеринки состоит в том, что не нужно перекрикивать музыку. Все танцуют, все в наушниках, а мамонтенок и мамочка могут себе тихо шептаться. Непохоже, чтобы Ной угрожал ее моногамии, и поэтому Ноа продолжает дразнить его.
– Ной, ты что, и правда бросишь меня пить в одиночку, как какую-то алкоголичку?
– А тебе очень хочется услышать, как я пою на идише?
– Ты поешь на идише, когда напиваешься?
– Я из ортодоксальной семьи.
– Вау! Я бы хотела послушать, как ты поешь на идише. Нет ничего более жизнеутверждающего, чем мертвый язык.
– Идиш не мертв. Он просто притворяется мертвым, чтобы его оставили в покое.
Остроумие этого юного мудреца действует на нее точно волшебное зелье. Она весело смеется, трясет кудрями и все такое.
– Тебе все равно придется выпить со мной, у меня сегодня день рождения.
– Не заливай.
– Богом клянусь.
– Ну тогда мазл тов!
Он поздравляет куда искреннее, чем ее родные нынче утром, и наливает себе арака.
– Я не спрашиваю, сколько тебе лет.
– Могу сказать. Сорок.
– Отличный возраст.
Что тут отличного, думает она, да и что ты в этом понимаешь, деточка.
– Будем! – Она поднимает стаканчик. – А тебе сколько?
– А на сколько я выгляжу?
Пытаешься быть загадочным, дурачок. Она улыбается:
– Двадцать три.
– Ух ты! Как ты узнала?
– Я ведьма.
Довольная своей догадкой, она делает еще глоток, на этот раз в одиночку.
Ной и правда перестарался с водкой. Вкус напоминает ей о тех типах, с которыми она напивалась в юности и которых изо всех сил пыталась стереть из памяти, но так и продолжает таскать их с собой, как старые шрамы.
– Так ты устроила себе выходные в Иерусалиме?
– Что-то в этом роде, – кивает она. – Поехала на семинар молчания, который начался сегодня утром и закончится завтра в полдень.
– Не понимаю.
– Чего ты не понимаешь?
Ей нравится смущать его.
– Ну, ты сейчас не то чтобы молчишь…
– Только потому, что ты продолжаешь болтать со мной. Ш-ш-ш!
Она надевает наушники. Хип-хоп на арабском. Чтоб не расплескать водку, она выпивает все в три глотка. Ноа умеет танцевать. Она кружится, подняв лицо к небу и раскинув руки, а змеи кудрей тянут раздвоенные языки к Ною. Практически лишенный выбора, он присоединяется к ней, но танцевать не умеет, а потому дурачится. Глупыш, думает Ноа. Но я еще глупее.
Появляется Гур, на лице счастливая улыбка, в пальцах косяк. Ноа помнит, что не стоит мешать наркотики и алкоголь, но хоть разум у нее, как и положено, сорокалетний, рука, решив, что ей двадцать, берет косяк и подносит к губам. Ноа выпускает дым на Ноя, который отказывается даже затянуться. Он осторожно поднимает ее правый наушник и шепчет в ухо:
– Я же слежу за тобой, забыла? Если накурюсь, кто потащит тебя на Голгофу?
Hello, darkness, my old friend, – раздается в наушниках знакомый голос, – I’ve come to talk with you again[13].
– Чей это плейлист? – задается Ноа вопросом и на мгновение решает, что это только в ее наушниках звучат песни ее юности.
Времена перепутались, она – Алиса, что упала в кроличью нору, пила там водку и росла-росла, пока не доросла до сорока лет, а все вокруг так и остались двадцатилетними. Чтобы укрыться от подкрадывающейся тьмы, она притягивает к себе Ноя.
