Комната Вильхельма - Тове Дитлевсен
И всё равно было больно наблюдать его радость, жизнь причиняла боль, казалось странным продолжать жить, когда большинство людей уже мертвы, — о, мое сокровище, я так устала, какой же хороший у нас получился вечер, правда? Пойду прилягу, может, по телевизору показывают что-нибудь интересное. Надеюсь, Курт взял с собой ключ — не слежу ни за днями, ни за часами, но точно знаю, что осталось недолго, и радуюсь, словно ты скоро отправишься на праздник. Ждешь чего-то, что перевернет всю жизнь, потому что именно это и есть молодость. Хочется встречать новых людей, совсем непохожих на остальных, и если хранить в себе это ожидание, его обязательно оправдает первый же встречный. Объект совершенно не важен, к нему просто приклеиваешь качества, которыми, как тебе кажется, он должен обладать; очень редко он надевает их на себя и делает примерно то же самое — видит в тебе то, чего на самом деле нет, — и это, мальчик мой, самое близкое расстояние, на которое мы можем подобраться к любви. Пол и возраст зачастую неважны: в мире найдутся самые необычные пары. Тебя позабавила история о французском альпийском фермере, который завещал всё свое состояние тринадцатилетней овце, родившейся хромой. Вместо того, чтобы зарезать ее, он ухаживал за ней и был в этом по-настоящему счастлив. Он не испытывал никакой привязанности ни к какому другому живому существу, а когда возлюбленная овца умерла, всадил себе пулю в лоб.
Любовь между твоими родителями, или легенда об этой любви, которая играет и в твоей крови, возможно, была не менее странной. Учитывая, что в разные моменты мы страстно желали друг другу уродства, хромоты и любых других форм увечности, чтобы обезопасить себя и раз и навсегда защититься от тех, кто угрожал разделить нас; завистники — неважно, какого пола и возраста — были уверены, что смогут в нужный момент воспользоваться слабейшим из нас — но вместо этого ими самими пользовались, пока дело не заходило слишком далеко и мы не пускали по ветру то, чем владели — или владеем — вместе. Ты сын двух пролетариев, которым некого благодарить за свою судьбу. В наших сердцах живет нерушимая гордость за то, что от рождения нам ничего не досталось, а также обида на мир, раздавивший наших родителей. Дедушка твоей матери повесился в тюрьме. Бабушке было всего четыре года, когда за ним пришли жандармы в голубом[11]. Какие бы чудовищные преступления он ни совершил, мне бы всё равно хотелось с ним повстречаться. Как и я, он носил смерть на сердце и сам определил, когда придет ее срок — должно быть, тот день, когда он потеряет свободу. Точно так же и у меня сейчас нет никакой другой свободы, кроме свободы умереть, когда вздумается. И это прекрасно. Став матерью, не теряешь права на смерть. Я лежу в белоснежном одиночестве постели и примиряюсь с целым миром. Прощаю ему, люблю его, даже твоего отца я люблю — пусть и не понимая его…
16
По улице шла коричневая замшевая дубленка; гладкая, она блестела, как угорь после дождя. На подкладке из белой овчины, с овчинными же отворотами. Курту она была коротковата. Его голова торчала, словно птаха, выглядывающая из гнезда. Хотя ему и не было свойственно удивляться, он всё же недоумевал, почему Вильхельм оставил всё, что ему принадлежало (включая жену и ребенка), так, словно просто спустился к почтовому ящику отправить письмо. По какой-то необъяснимой причине Курту это нравилось. И он шел так, как в его представлении должен идти Вильхельм — торопливо, слегка ссутулившись, — от любовницы на важную встречу в редакции. Одежда херре Томсена была тряпьем без намека на индивидуальность, в то время как от Вильхельма осталась одежда живого человека с разнообразными запахами: мужчины, пота, табака. Пахло сильно, приятно, неистребимо, хотя вещи наверняка не раз стирали. И так как Курт злился на Лизе и мальчика, посмеявшихся над ним, дубленка пахла его злостью, которая мешалась со злостью Вильхельма, излитой на страницы дневника. «Я еще сильнее захотел увидеть, как она страдает. Но ее почти невозможно сломить, потому что страдания моментально становятся для нее удовольствием».
Курта занимала именно Лизе Вильхельма, настоящую же Лизе он нисколько не понимал. Вечером в центре почти не было гуляющих, а редкие прохожие походили на Курта — точно так же брели без определенной цели. После восьми вечера люди по большей части сидели перед телевизором, в театре или в кино, или же отправлялись на ужин к друзьям или родным. Всё что угодно, кроме блуждания по холодным ноябрьским улицам без мысли о том, куда заведет случай. Единственное исключение — молодые пары, которым могло взбрести в голову что угодно. Остальные — одинокие души, в основном мужчины; они напоминали нарисованные фигуры, которые должны придать улице жизни и своеобразия. Они появлялись там, будто пробившись сквозь брусчатку, и подпитывались влагой стен. Курт отличался от других хорошей одеждой. Как и остальных, его притягивали пивные: на бульваре открылось много новых заведений, пока он вел жизнь крота в норе. Ему хотелось найти тихое местечко без громкой музыки и игровых автоматов, а еще — по-настоящему напиться, впервые после возвращения из Америки. Наполовину это желание принадлежало Вильхельму. Оно просачивалось через его одежду, слова и дикую тоску, что он оставил этим двоим, которые, казалось, выглядели счастливыми от одних только воспоминаний о его жестоком буйстве, когда он выпивал вдвое больше виски, чем нужно обычному человеку, чтобы свалиться с ног. Курт пытался припомнить девушку-миллионершу из Калифорнии, с которой у него была головокружительная связь. Может, у него уже шестилетний ребенок. Но для него это совершенно ничего не значило. Дети его не интересовали. К тому же она наверняка сделала аборт, и его
