Йалка - Марина Чуфистова
– Толик! – неожиданно я закричал в окно на четвертом этаже, собака громче залаяла. – То-лик!
– Щас милицию вызову, – послышалось кряхтение из окна первого этажа.
– Извините, – сказал я и крикнул еще громче: – То-о-олик!
– Слышь, гамадрил. – Это уже серьезнее. – Я щас спущусь и нос сломаю или что там у тебя…
Дверь в подъезд открылась, и Толик в трусах замахал мне, оглядываясь. Я забежал в подъезд, и на цыпочках мы поднялись в квартиру. Каждый пролет я ждал, что громила откроет дверь и сломает мне нос или что там у меня.
Когда Толик на два оборота закрыл дверь, я выпалил:
– Не женись на ней.
– Ты под чем-то?
– Ты будешь несчастлив.
– А че ты мокрый? Быстро в ванную!
– У тебя будет лучше…
– Ты тоже в гадалки заделался?
– Толик, прости меня. Я такой идиот. Я сам не знаю… Но она жесткая тетка…
– Снимай это тряпье… рубашка? Когда ты начал носить рубашки? Давай в ванную! И лучше сделай потеплее.
В ванной я снял с себя свое тряпье и отправил в стиральную машину на быструю стирку и сушку. Вспомнил, как помогал Толику выбирать. Обязательно с сушкой. У Толика был пунктик насчет развешанного по квартире или на балконе белья. Говорил, что мама его бесконечно стирала и сушила и их квартира походила на прачечную. А от запаха мокрого белья Толик мог блевануть. Я никогда не видел, но как-то мы зашли на квартиру Панча и Дикого, собирались разгонять, а у них на дверях развешаны постиранные простыни и пододеяльники. Толик молча развернулся и вышел. Мы думали, он в магазин, но он так и не вернулся.
Как и велел Толик, я сделал теплую ванну и лег. Ну как лег? Сел. Машинка мерно жужжала, я смотрел на полочки, такие знакомые. Ничего не изменилось. Все тот же ужасно пахучий «Олд спайс». Толик невольно верил рекламе, где парень моется в душе и попадает в женскую раздевалку. Все тот же шампунь от перхоти и бальзам от выпадения. Я знал, что он копит на пересадку волос. Я бы отдал все свои волосы, лишь бы он меня простил. Тот же гель для волос и масло для бороды. На моей полочке поселился новый триммер, чтобы закрыть пустоту. Я глубоко вдохнул знакомый запах и закрыл глаза или что там у меня вместо них.
«Умирать от холода не страшно. Холод милосерден.
Я слушал дыхание льда. Под ним билось сердце земли. Где-то под белой толщей была жизнь, нам неведомая. Спрятанная от недостойных глаз людей.
Я молил Бога выколоть мне глаза, чтобы узреть настоящую жизнь».
Машинка щелкнула, и я проснулся. Я достал гостевое полотенце из шкафчика и постарался хорошенько вытереться. Свою шерсть я собрал и сложил в пакет. Пакеты, как и полотенца, лежали там же. Ничего не изменилось. Ничего. Ни. Че. Го. Не. Изменилось.
Едва намотав полотенце на бедра, я выбежал из ванной. Толик на кухне варил кофе. Кофемашина гремела.
– Ее здесь нет, – сказал я.
– А?
– Лели здесь нет.
– Что?
Я выключил кофемашину. Толик посмотрел на меня.
– Зачем ты сказал, что женишься?
– Ты ж у нас всевидящее око.
– Черт, маска!
Я вернулся в ванную и посмотрел на то, что еще недавно было очень дорогой маской. К ней прилипли водоросли и песок.
– У меня остались салфетки и спрей. – Толик стоял в дверях и смотрел на мою маску. – И старый кейс в кладовке.
Мне хотелось его расцеловать. Но я бросился расцеловывать мой старый кейс. Батарея разрядилась, и обеззараживатель не работал, но я был счастлив. Это мое спасение. Полчаса в кейсе, и маска как новая. Я смыл с маски песок и тину, протер салфетками. Я любил ухаживать за маской. Было в этом что-то успокаивающее.
* * *
После завтрака и лучшего в мире кофе я собрался. Занятия у Медвога не хотелось пропускать. Как-то Настя, девушка, с которой мы часто стояли в паре, потому что она высокая, пропустила уроки из-за болезни сына. Медвог полчаса говорил о том, что она проявляет верх эгоизма, отдавая себя детям. Не уверен, что Медвог правильно понимает значение слова «эгоизм».
Толик дал мне свой старый телефон. Мой мы бросили в банку с рисом. Я не верил, но Толик утверждал, что через пару дней телефон очнется. Рис каким-то чудом починит телефон?
На занятия я шел бодро. Ногами, обклеенными пластырями. Наверное, сон на мокром песке бодрит тело и дух. Нужно рассказать об этом остеопатам.
По субботам были длинные уроки по актерскому, речи и движениям. После Медвог любил задержать нас, чтобы пространно рассуждать о лицедействе. Сегодня не стало исключением.
На речи мы прыгали, бегали, дышали, кричали, читали стихи с закрытым ртом, ели воображаемые яблоки. Все это не имеет смысла для нуоли. Но я делал. Медвог обычно появлялся под конец урока, садился в угол и наблюдал, не снимая солнечных очков. А может, дремал.
Когда начинались движения, он наконец снимал очки. Каждые десять минут молча выбирал ученика и наблюдал только за ним. Кажется, даже не моргал. Обычно в этот момент наблюдаемый превращался в куклу-чревовещателя. Движения становились вымученными, взгляд блуждал, надеясь прочитать мысли мастера, а кожа покрывалась пятнами. Вениамин старался не трогать того, кого выбрал Медвог. Как-то мастер наблюдал за Настей, и Вениамин подошел к ней, чтобы поставить руки. Настя так испугалась, что влепила нашему бадди пощечину. Не женскую. Отправила в нокаут. Стоит ли говорить, что с Настей тогда случилась настоящая истерика. Веня, зажимая нос, чтобы кровь не залила деревянный пол класса, пытался уверить, что в полном порядке. И тогда Медвог поднялся со своего трона в углу и крепко обнял Настю. Она сразу успокоилась.
Первым всегда быть тяжело. Десять минут растягиваются до невозможности. Сегодня первым стал я. Сердце забилось, колени задрожали, руки перестали слушаться. Мы имитировали движения голубей. Я чувствовал себя тюленем, выбросившимся на берег. Они же выбрасываются?
Я затылком ощущал взгляд Медвога. Кажется, шерсть там зашевелилась.
– Йалка. – Я вздрогнул. – Сними эту рубаху.
– С чего вдруг?
Я стоял в недоумении.
– Нам долго ждать? – сказал он.
Я начал расстегивать пуговицы, но пальцы не слушались. Для кого эти маленькие дырочки?
– Да рви ее, – крикнул из
