Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— Это ты верно, — задумчиво сказал Яков, — и про отца верно, и про горбатого… Эх, не к месту мы с тобой родились! Ты вот хоть злой; тем утешаешь себя, что всех судишь… и всё строже судишь… А я и того не могу… Уйти бы куда-нибудь! — с тоской вскричал Яков.
— Куда уйдёшь? — спросил Илья, тонко усмехаясь. Оба замолчали, уныло сидя друг против друга у стола.
А на столе лежала большая рыжая книга в кожаном переплете с железными застёжками…
В сенях кто-то завозился, послышались глухие голоса, потом чья-то рука долго скребла по двери, ища скобу. Товарищи безмолвно ждали. Дверь отворилась медленно, не вдруг, и в подвал ввалился Перфишка. Он задел ногой за порог, покачнулся и упал на колени, подняв кверху правую руку с гармоникой в ней.
— Тпру! — сказал он и засмеялся пьяным смехом. Вслед за ним влезла Матица. Она тотчас же наклонилась к сапожнику, взяла его подмышки и стала поднимать, говоря тяжёлым языком:
— Ось, як нализався… э, пьяниця!
— Сваха! не тронь… я сам встану… са-ам…
Он закачался, встал на ноги и подошёл к товарищам, протягивая им левую руку:
— Здрас-сте! Наше вам, ваше нам…
Матица густо и бессмысленно захохотала.
— Откуда это вы? — спросил Илья.
А Яков смотрел на пьяных с улыбкой и молчал.
— Откуда? М-мальчики! Милые, — эхма! — Перфишка затопал ногами по полу и запел:
Косточки, н-недоросточки!Ко-огда кости подрастут,Их в лавочку пр-родад-дут!
Сваха! А то лучше споём ту, которой ты меня научила… Н-ну…
Он прислонился спиной к печи рядом с Матицей и, толкая бабу локтем в бок, нащупывал пальцами клавиши гармонии.
— Где Машутка? — сурово спросил Илья.
— Эй вы! — крикнул Яков, вскакивая со стула. — Где Марья-то, в самом деле?
Но пьяные не обратили внимания на окрики. Матица склонила голову набок и запела:
Ой, ку-уме, ку-уме, добра горилка…
А Перфишка взмахнул гармоникой и подхватил высоким голосом:
Выпьемо, ку-уме, для понедилка-а…
Илья встал и, взяв его за плечо, тряхнул так, что Перфишка стукнулся затылком о печку.
— Дочь где?
— Пр-ропад-дала его д-дочь, да во самую во полночь, — бессмысленно пробормотал Перфишка, хватаясь рукой за голову.
Яков допрашивал Матицу, но она, ухмыляясь, говорила:
— А не скажу! Н-не скажу и не скажу…
— Они её, пожалуй, продали, дьяволы, — сурово усмехаясь, сказал Илья товарищу. Яков испуганно взглянул на него и жалким голосом спросил сапожника:
— Перфилий, слушай! Где Машутка?..
— Ма-ашу-тка! — насмешливо протянула Матица. — Хвати-ился…
— Илья! Как же? Что же делать? — с тревогой спрашивал Яков.
Илья молчал, мрачно глядя на пьяных.
Матица зловеще тянула песню, переводя свои огромные глаза с Ильи на Якова, и вдруг, нелепо взмахнув руками, заорала:
— И-идить вон з моий хаты! Бо це — моя хата! Бо мы тож повенчаемось…
Сапожник, схватившись за живот, хохотал.
— Уйдём, Яков, — сказал Илья. — Чёрт их разберёт…
— Погоди! — растерянно и пугливо говорил Яков. — Перфишка… скажи где Маша?
— Матица! Супруга моя, бери их! Усь-усь… Лай на них, грызи… Где Маша?
Перфишка сложил губы трубой и хотел свистнуть, но не мог, а вместо того высунул язык Якову и снова захохотал. Матица лезла грудью на Илью и неистово орала:
— А ты хто? Хиба я того не знаю?
Илья оттолкнул её и ушёл из подвала. В сенях его догнал Яков, схватил за плечо и, остановив в темноте, заговорил:
— Разве это можно? Разве дозволено? Она — маленькая, Илья! Неужто они её выдали замуж?
— Ну, не скули! — резко остановил его Илья. — Не к чему. Раньше бы присматривал за ними… Ты начала искал, а они, гляди, — кончили…
Яков умолк, но через минуту, идя по двору сзади Лунёва, он вновь заговорил:
— Я не виноват… Я знал, что она на подёнщину ходит, комнаты убирать куда-то…
— А мне чёрт с тобой, виноват ты или нет!.. — грубо сказал Илья, останавливаясь среди двора. — Бежать надо из этого дома… Поджечь его надо…
— О господи… господи! — тихо сказал Яков, стоя за спиной Лунёва, бессильно опустив руки вдоль тела и так наклоня голову, точно ждал удара.
— Заплачь! — насмешливо сказал Илья и ушёл, оставив товарища в темноте среди двора.
Утром на другой день он узнал от Перфишки, что Машутку выдали замуж за лавочника Хренова, вдовца лет пятидесяти, недавно потерявшего жену.
Потряхивая болевшей с похмелья головой, Перфишка лежал на печи и спутанно рассказывал:
— Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно, говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и пьёт эта Матица, — лошадь столько не может выпить!..
Илья слушал и молчал. Он понимал, что Маша пристроилась лучше, чем можно было ожидать. Но всё же ему было жалко девочку. Последнее время он почти не видал её, не думал о ней, а теперь ему вдруг показалось, что без Маши дом этот стал грязнее.
Жёлтая, опухшая рожа смотрела с печи на Илью, голос Перфишки скрипел, как надломленный сучок осенью на дереве.
— Поставил мне Хренов задачу, чтобы я к нему — ни ногой! В лавку, говорит, изредка заходи, на шкалик дам. А в дом, как в рай, — и не надейся!.. Илья Яковлевич! Не будет ли от тебя пятачка, чтобы мне опохмелиться? Дай, сделай милость…
— Ну, а ты теперь — как же? — сказал Лунёв.
Сапожник сплюнул на пол и ответил:
— Я теперь — окончательно сопьюсь… Когда Маша была не пристроена, я хоть стеснялся… иной раз и поработаю… вроде совести у меня к ней было… Ну, а теперь я знаю, что она сыта, обута, одета и как… в сундук заперта!.. Значит, свободно займусь повсеместным пьянством…
— Не можешь бросить водку?
— Никак! — отрицательно мотая всклокоченной башкой, ответил сапожник. — И — зачем? Чего человек хочет — о том судьба хлопочет, — вот оно что! А коли человек такой, что в него и не вложишь ничего, — какое судьбе дело до него? Я тебе вот что скажу: хотел я сделать одно дельце… в ту пору, когда ещё покойница жена жива была… Хотел я тогда урвать кусок у дедушки Еремея… Думал так: «Не я — другой, всё равно старика ограбят…» Ну, слава богу, упредили меня в этом деле… Не жалею… Но тогда я понял, что и хотеть надо умеючи…
Сапожник засмеялся и стал слезать с печи, говоря:
— Ну, давай пятак… нутро горит — до смерти!..
— На, хвати стаканчик, — сказал Илья.
И, с улыбкой посмотрев на Перфишку, он проговорил:
— И шарлатан ты, и пьяница… всё это верно! Но иной раз мне кажется что лучше тебя я не знаю человека.
Перфишка недоверчиво взглянул на серьёзное, но ласковое лицо Лунёва.
— Шутишь?
— Хочешь — верь, хочешь — не верь… Я не в похвалу тебе сказал, а так… в осуждение людям…
— Мудрёно!.. Нет, видно, не моим лбом сахар колоть… не понимаю! Пойду выпью, авось поумнею…
— Погоди! — остановил его Лунёв, схватив за рукав рубахи. — Ты бога боишься?
Перфишка нетерпеливо переступил с ноги на ногу и почти с обидой сказал:
— Мне бога бояться нечего… Я людей не обижаю…
— А молишься ты? — допрашивал Илья, понижая голос.
— Н-ну… молюсь, известно… редко!..
Илья видел, что сапожник не хочет говорить, всей силой души стремясь в кабак.
— Иди, иди, — задумчиво сказал он. — Но вот что: умрёшь — бог тебя спросит: «Как жил ты, человек?»
— А я скажу: «Господи! Родился — мал, помер — пьян, — ничего не помню!» Он посмеётся да простит меня…
Сапожник счастливо улыбнулся и ушёл.
Лунёв остался один в подвале… Ему было странно думать, что в этой тесной, грязной яме никогда уже не появится Маша, да и Перфишку скоро прогонят отсюда.
В окно смотрело апрельское солнце, освещая давно не метеный пол. Всё в подвале было неприбрано, нехорошо и тоскливо, точно после покойника.
Сидя на стуле прямо, Илья смотрел на облезлую, коренастую печь пред ним, тяжёлые думы наваливались на него одна за другой.
«Пойти разве покаяться?» — вдруг мелькнула в его голове ясная мысль.
Но он тотчас же со злостью оттолкнул её от себя…
В тот же день вечером Илья принуждён был уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол за поленницу дров и там сказал:
— Ну, Ильюша, уходить тебе надо… Что у нас тут было-о!
Горбун в страхе закрыл глаза и, взмахнув руками, ударил себя по бёдрам:
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так ты гляди…
