Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— Ну, Ильюша, уходить тебе надо… Что у нас тут было-о!
Горбун в страхе закрыл глаза и, взмахнув руками, ударил себя по бёдрам:
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так ты гляди…
Илья снял с плеча ремень и, подавая ящик дяде, сказал:
— Держи!..
— Погоди! Куда-а?
Руки у Ильи тряслись от жалости к Якову и злобы к его отцу.
— Держи, говорю, — сквозь зубы сказал он и пошёл в трактир. Он стиснул зубы так крепко, что скулам и челюстям стало больно, а в голове вдруг зашумело. Сквозь этот шум он слышал, что дядя кричит ему что-то о полиции, погибели, остроге, и шёл, как под гору.
В трактире у буфета стоял Петруха и, разговаривая с каким-то оборванцем, улыбался. На его лысину падал свет лампы, и казалось, что вся голова его блестит довольной улыбкой.
— А, купец! — насмешливо вскричал он, увидя Илью, брови его сердито задвигались. — Тебя-то мне и надо…
Он стоял у двери в свои комнаты, заслоняя её. Илья подошёл к нему, твёрдый, суровый, и громко сказал:
— Отойди прочь!..
— Что-о? — протянул Петруха.
— Пусти меня к Якову…
— Я те дам Якова…
Илья молча во всю свою силу ударил Петруху по щеке. Буфетчик застонал и свалился на пол. Изо всех углов к нему бросились половые; кто-то закричал:
— Держи его! Бей!
Публика засуетилась, точно её обдали кипятком, но Илья перешагнул через Петруху, вошёл в дверь и запер её за собою.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном:
— Кто тут?
— Я, — тихо сказал Лунёв, вставая на ноги.
— Дай испить…
Илья оглянулся. В дверь ломились. Кто-то командовал:
— С заднего крыльца заходи…
Тонкий, воющий голос Петрухи прорывался сквозь шум:
— Я его не трогал…
Илья злорадно усмехнулся. И, подойдя к двери, он спокойно вступил в переговоры с осаждающими:
— Эй вы! Погодите орать… Если я ему в морду дал, от этого он не издохнет, а меня за это судить будут. Значит, вам нечего лезть не в своё дело… Не напирайте на дверь, я отопру сейчас…
Он отпер дверь и встал в ней, как в раме, туго сжав кулаки на всякий случай. Публика отступила пред его крепкой фигурой и готовностью драться, ясно выражавшейся на его лице. Но Петруха стал расталкивать всех, завывая:
— Ага-а, ра-азбойник!..
— Уберите его прочь и глядите сюда — пожалуйте! — отступив от двери в сторону, приглашал Илья публику. — Полюбуйтесь, как он человека изуродовал…
Несколько гостей, косясь на Илью, вошли в комнату и наклонились над Яковом. Один с изумлением и со страхом проговорил:
— Ра-азутю-ужи-ил!..
— Принесите воды. Да полицию позвать надо… — говорил Илья.
Публика была на его стороне; он и видел и чувствовал эго, и резко, громко заговорил:
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Несколько человек сочувственно вздохнули, иные молча ушли, а Петруха, визгливо вскрикивая, начал всех выгонять.
— Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте… Я полиции не боюсь… И суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду… Иди вон!
Илья, встав на колени, поил Якова водой, с тяжёлой жалостью глядя на разбитые, распухшие губы товарища. А Яков глотал воду и шёпотом говорил:
— Дышать больно… уведи меня… Илюша… голубчик!
Из опухолей под глазами сочились слёзы…
— Его в больницу надо отвезти… — угрюмо сказал Илья, оборачиваясь к Петрухе.
Буфетчик смотрел на сына и что-то пробормотал невнятно. Один глаз у него был широко раскрыт, а другой, как у Якова, тоже почти затёк от удара Ильи.
— Слышишь ты? — крикнул Илья.
— Не кричи! — неожиданно тихо и миролюбиво сказал Петруха. — В больницу нельзя — огласка!.. мне это не фасон…
— Подлец ты! — сказал Илья и с презрением плюнул в ноги Филимонова. Я тебе говорю — отправляй в больницу! Не отправишь — скандал подниму хуже ещё…
— Ну-ну-ну! Не того… не сердись… Он, поди, притворяется…
Илья вскочил на ноги. Но тогда Филимонов отпрыгнул к двери и крикнул:
— Иван! Позови извозчика — в больницу, пятиалтынный… Яков, одевайся! Нечего притворяться-то… не чужой человек бил, — родной отец… Меня не так ещё мяли…
Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая говорить о том, как его били в молодости…
За буфетом стоял Терентий. В уши Илье лез его вежливый, робкий голос:
— Вам за три или за пять копеек?.. Икорки? Икорка вся вышла… Селёдочкой закусите…
На другой день Илья нашёл себе квартиру — маленькую комнату рядом с кухней. Её сдавала какая-то барышня в красной кофточке; лицо у неё было розовое, с остреньким птичьим носиком, ротик крошечный, над узким лбом красиво вились чёрные волосы, и она часто взбивала их быстрым жестом маленькой и тонкой руки.
— Пять рублей за такую миленькую комнатку — недорого! — бойко говорила она и улыбалась, видя, что её тёмные живые глазки смущают молодого широкоплечего парня. — Обои совершенно новые… окно выходит в сад, — чего вам? Утром я вам поставлю самовар, а внесёте вы его к себе сами…
— Вы горничная? — с любопытством спросил Илья.
Барышня перестала улыбаться, у неё дрогнули брови, она выпрямилась и с важностью сказала:
— Я не горничная, а хозяйка этой квартиры, и муж мой…
— Да разве вы замужем? — с удивлением воскликнул Илья и недоверчиво оглянул сухонькую, стройную фигурку хозяйки. На этот раз она не рассердилась, а засмеялась звонко и весело.
— Какой вы смешной! То горничной называет, то не верит, что замужем…
— Да как верить, ежели вы совсем девочка! — тоже с усмешкой сказал Лунёв.
— А я уже третий год замужем, муж мой околоточный надзиратель…
Илья взглянул ей в лицо и тоже тихонько засмеялся, сам не зная чему.
— Вот чудак! — передёрнув плечиками, воскликнула женщина, с любопытством разглядывая его. — Ну, что же, — снимаете комнату?
— Решённое дело! Прикажете дать задаток?
— Конечно!
— Я часика через два-три и перееду…
— Пожалуйте. Я рада такому постояльцу, — вы, кажется, весёлый…
— Не очень… — усмехаясь, сказал Лунёв.
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать — как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
Когда он приехал в больницу, оказалось, что Якова только что купали в ванне и теперь он спит. Илья остановился в коридоре у окна, не зная, что ему делать, — уйти или подождать, когда товарищ проснётся. Мимо, тихо шлёпая туфлями, проходили один за другим больные в жёлтых халатах, поглядывая на него скучающими глазами; со звуками их тихого говора сливались чьи-то стоны, долетавшие издали… Гулкое эхо разносило звуки по длинной трубе коридора… Казалось, что в пахучем воздухе больницы невидимо, бесшумно летает кто-то, вздыхая и тоскуя… Илье захотелось уйти из этих жёлтых стен… Но один из больных шагнул к Илье и, протягивая руку, сказал негромко:
— Здравствуй!..
Лунёв поднял глаза на него и отшатнулся, изумлённый…
— Павел!.. И ты здесь?
— А кто ещё? — быстро спросил Павел.
Лицо у него было какое-то серое, глаза смущённо и тревожно мигали… Илья кратко рассказал ему о Якове и воскликнул:
— Как тебя перевернуло!
Павел вздохнул; губы у него вздрогнули; как виноватый в чём-то, низко опустив голову, он хриплым шёпотом повторил:
— Перевернуло…
— Что у тебя? — участливо спросил Лунёв.
