Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев

сейчас был где-то один, может, шел по улице и мог позволить себе быть самим собой, — что ты хочешь, чтобы я сделал? Ты же послал меня на х…, и я уже в пути. Я не в обиде, я, конечно, тебя понимаю… Но пойми же и ты меня: ты ведь не меня персонально послал… Ты послал Президента. И что теперь? Что я должен делать? Звонить в прокуратуру и говорить, что ты — белый и пушистый, а Дашка — вдова Эльве и твоя бывшая жена, и ты ее опекаешь? Да они сами все прекрасно знают. Может, у них как раз облава на белых и пушистых. И срать им на мой личный звонок. А сослаться на Президента я права не имею. Ты его послал — и всё, забудь, он таких вещей не прощает… — Крутобоков замолчал, но не разъединился, и Закутаров слышал его дыхание, словно он действительно быстро шел по улице или поднимался по лестнице домой, на одиннадцатый этаж правительственного дома на Осенней улице (он принципиально никогда не пользовался лифтом — сердце тренировал). Чуть помолчав, он продолжил, правда, уже совсем с другой интонацией, словно за эти десять секунд вдруг сильно устал и заговорил медленно, через силу, с долгими паузами: — Как бы тебе это объяснить, старик… ты же умный… ты прости, что я все это говорю… я сам в последнее время многого не понимаю, и мне тебя не хватает рядом… Я здесь один остался. Понимаешь? Я здесь один… Одно могу сказать: с Дашулей это не моя затея. И конечно же не Самого. А чья — не знаю, хотя, может, и догадываюсь. Тут…» — Он, видимо, все-таки хотел сказать, чья бы это могла быть затея, но сообразил, что в любом случае по телефону об этом говорить не следует, и сухо попрощался…

15

— Ты в десяти минутах разминулся со Струнским, — сказал Рабинович из глубины сигарного облака, когда Закутаров, мимоходом поздоровавшись с секретаршей и попросив ее сварить кофе, вошел в кабинет. — У него пресс-конференция. Говорит, не просто сенсация, а информационный взрыв. Вот и тебе оставил кассету. Хочешь, посмотрим вместе?

— Нет. — Закутаров брезгливо поморщился. — Да и вообще, шел бы он…

— В этот раз он, кажется, не гонит, — сказал Рабинович. — Говорит, его даже не похищали: три амбала взяли под руки на улице, посадили в машину и предложили погостить в штаб-квартире движения «Исконная Русь»… ну, ты знаешь: национальная идея, всеобщее нравственное очищение и все такое прочее. Вежливо предложили. Готовы были отпустить, если откажется. Но он согласился. Накинули мешок на голову, мобильник отобрали. А так, говорит, — никакого насилия: даже кормили прилично и на чистом белье спать укладывали. Где-то на даче под Москвой, недалеко. Может, даже рядом с тобой в Раздорах.

Закутаров слушал, сидя за столом и сжав голову руками.

— Все, не могу больше, прости, — сказал он. — Я, видимо, переел этого говна. Тошнит. Знаешь, сколько лет Бегемотику? Он старше меня на год или на два. Ну, скажи, Абрамчик, какие казаки-разбойники в этом возрасте? Человеку когда-нибудь должно стать стыдно? Его время в политике давно прошло, а он все цепляется… Сенсации, пресс-конференции, с любым дерьмом влезть в телевизор… И все врет, врет и врет… Ты мне скажи, зачем он втравил Дашку в это долбаное «Расследование»? Ведь это он наверняка полез в эту алмазную трясину… Говорил, что у него «крыша» и в прокуратуре, и в ФСБ. Но ведь соврал же! Ясно же, что гэбуха Дашулю подставила, а прокуратура дала санкцию…

— Да-а-а, — вздохнул Рабинович, — складывается впечатление, что они круто взялись за тебя: сгоревшее ателье, Дашулин арест, вчерашнее «Свободное слово»… Уже не слабо, — а что дальше? Я только что разговаривал с Кариной: она всерьез беспокоится за своих импрессионистов или кто там у нее… Ты хоть знаешь, кто конкретно на тебя наезжает?

— Нет, — сказал Закутаров. Он сидел за рабочим столом и положил перед собой визитную карточку Алены Гросс. Но звонить не стал. Секретарша принесла кофе ему и чай — Рабиновичу. — Нет, Абрамчик, ничего не знаю. Гэбуха. Президент. Вот эти вот национал-патриоты, какая-нибудь «Исконная Русь». Да кто угодно. Мужья, чьих жен я трахал у себя в мастерской и на даче. («Или хотя бы вот ты, мой лучший друг, — подумал он, глядя в глаза Рабиновичу. — Ты давно влюблен в Карину и хочешь, чтобы она вышла за тебя, но она время от времени спит со мной, и пока она со мной спит, ей совестно выходить за тебя, хотя в принципе она, пожалуй, и не прочь. А ты теперь влиятельный человек, и у тебя друзья и в органах, и в президентской администрации…») Господи, да кто угодно, — повторил он, чуть помолчав. — Каждый по отдельности или все вместе. Не хочу думать, чтобы не впасть в паранойю. Откуда и что я могу знать? Да и какое это имеет значение? Какой вариант лучше? Важно, что я один, а их (он чуть не сказал «вас») сколько угодно и со всех сторон… Все, Абрам, я свою партию отыграл, пора уходить — вот что все это значит. Пора выпрыгивать из биографии. Я устал.

— Может быть, просто надо на время уехать в Лондон, — пробормотал Рабинович. — Теперь модно: чуть что, уезжать в Лондон… У тебя же там очаровательная зеленоглазая Джессика, милые детки…

— Не притворяйся, Абрамчик… Я не уезжаю, я ухожу… Знаешь, почему они у меня выигрывают? Потому что я утратил чувство гармонии. Перестал ловить мышей, перестал быть человеком, личностью, художником и превратился в функцию. И провалился. Понимаешь, в мою симфонию вклинился какой-то дикий скрежет… Вот посмотри заголовки (он взял со стола свежую лондонскую «Times»): чеченская паранойя, разгром независимых СМИ в России, произвол в деле нефтяной компании «Сукос», массовое бегство капитала… а вот финал: Президент России ищет возможность продлить свое правление… Пока, правда, с вопросом. Но это для них — вопрос. А здесь для некоторых вопрос уже решен. И ведь это даже не он сам лезет. Это его толкают… Прежнего Президента его окружение мяло, как ватную куклу. Придавали форму, как ватной кукле, сажали в нужную позу. А этого — дрочат, как член. Он и похож на член — маленький, жилистый. Надрочат, он и возникает то по одному вопросу, то по другому… И я теперь при нем — функция. Но это не моя роль, я не умею, и они все дружно меня закрывают — и правильно делают. Всё,