Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
Рабинович хотел, видимо, возразить, но Закутаров жестом остановил его:
— Не надо. И она, и я, мы все это прекрасно знаем. Идеальный брак — функциональный брак: ее функция — дочь миллионера, моя — presidential adviser. Даже former presidential adviser — тоже звучит круто (не знаю, как сказать по-английски, — кажется, hard). На этом мы с ней и сошлись молча.
Рабинович вдруг засмеялся, — закоренелый сигарный курильщик смеялся неожиданно молодо, звонко, чисто.
— Что же ты, дорогой мой, мне мозги пудришь? — сказал он, яростно растирая в пепельнице остатки недокуренной сигары. Обычно он бережно паковал окурок в специальный бумажный мешочек и уносил с собой: потом окурок измельчался, и табаком можно было набить трубку. Но сейчас ему, видимо, было не до табачных забот: Закутаров его достал. — Эти байки ты кому-нибудь другому сливай. А я-то помню, как двадцать лет назад в Лефортове, в комнате свиданий, ты мне — ну, прямо слово в слово — пел о том, что ты устал выполнять безнадежную функцию — тогда это была функция диссидента. И что власти правы, закрывая эту функцию арестом… И Эльве, и я — мы-то два наивных дурака делали из тебя народного героя. Харизму тебе лепили. Да и все вокруг в тебя верили. Твоя бедная тетя Эльза Клавир даже повесилась, думая, что спасает твое великое дело… Если бы ты тогда получил срок и пошел в лагерь, то теперь — герои и страдалец за дело народное! — ты, великий Закутаров, именно ты, а не этот гэбешный живчик, был бы Президентом России — Президентом с большой буквы… Но в суде ты встал и заявил, что признаешь вину, что ты сам и твои товарищи (и за них расписался!) — все вы клеветали на советский государственный и общественный строй… Ты объяснил мне потом, что ты свободный художник, а не общественная функция. И тогда я тебя понял и простил. Пожалуйста: художник так художник… Но теперь… Извини за высокий слог, у тебя в руках была судьба России. Просто-таки упала тебе в руки. Никто из нас и близко не мог так влиять на судьбу страны, как ты. И теперь ты говоришь, что устал от этой функции и без борьбы от нее отказываешься? А что же мы? Прийти к тебе толпой: «Не уходи, батюшка, Олег Евсеевич, не бросай нас в трудное время»?
Закутаров слушал спокойно. Он изучал номера телефонов Алены Гросс и думал, какой набрать, и вдруг снова вспомнил ее юное «ботти-челлево» тело и понял, что хочет ее, прямо физически ощущает желание. Еще входя в офис, он попросил секретаршу не соединять его ни с кем. Но теперь решил, что мобильный все-таки включит.
— Ладно, Абрамчик, прости мне мои истерики, — сказал он, набирая пин-код. — Ты, наверное, прав, хотя каких-то очень важных вещей не понимаешь. Но это моя вина. Я и себе объяснить не все умею… А что-то, должно быть, и в принципе необъяснимо… Скажи мне лучше, что будем делать с Дашулей?
Рабинович помолчал немного: чтобы расстаться с пафосной интонацией, нужно было время. Впрочем, он был профессионал по монологам и сильно в них не вкладывался, а потому и успокоился быстро.
— Да что же Дашуля, — сказал он, вздохнув. — Свидания не дали, сказали, что подследственная больна. Может, и впрямь больна, а может, косить начала, имея в виду отсидеться в психушке. Что ж, история болезни имеется… Так или иначе, а мы пока не знаем, насколько серьезны аргументы следствия. Мои люди пытались выйти на даму, которая ее подставила. Если это действительно гэбешная подстава, видимо, придется-таки убегать в психушку: тут ничего не выиграешь… Но о даме хотелось бы знать побольше…
В этот момент мобильный в руках у Закутарова зазвонил, и он сразу узнал голос Алены.
— Закутаров, — сказала она, — не бросай меня, пожалуйста.
— Да, — сказал Закутаров.
— Закутаров, я тебя люблю, — сказала Алена. Кажется, она плакала. Должно быть, была все еще пьяна. Или уже снова пьяна.
— Да, — сказал Закутаров.
— Закутаров, я женщина, — сказала Алена.
— Да, — сказал Закутаров.
— Я без тебя жить не могу.
— Да, — сказал Закутаров.
— Я тебя хочу, — словно в отчаянии теряя голос, прошептала Алена.
— Да, — сказал Закутаров.
Последовала долгая пауза. И Закутаров молчал.
— Закутаров, это я посадила твою Дашулю, — сказала наконец Алена.
— Да, — машинально сказал Закутаров.
Алена молчала, и он еще немного помолчал и нажал красную кнопку.
Рабинович полез в карман за новой сигарой.
— А как фамилия той дамы, что заложила Дашку? — спросил Закутаров.
— Большова, — сказал Рабинович, — Елена Андреевна Большова, девятьсот восьмидесятого года рождения. Молодая, сука.
Говоря это, он достал из левого бокового кармана аккуратный футлярчик крокодиловой кожи, из него — сигару; из правого кармана достал блеснувшие перламутровой отделкой ножнички для обрезания сигарных кончиков. И большие спички — вроде тех, что предназначены для разжигания костров в дождливую погоду.
— Молодая сука, — следя за его движениями, медленно повторил Закутаров. Нет, все-таки вряд ли это Шуркина дочь. Большовых в тех местах — чуть не каждая вторая семья. Да и Шуркина Ленка, помнится, не на мать была похожа, а на неведомого отца… Закутаров быстро набрал мобильный номер Крутобокова.
Телефон сразу соединился, но Крутобокое, конечно зная по номеру, кто звонит, молчал, даже «алло» не произнес.
— Костя, давай поговорим, — наконец тихо сказал Закутаров (Крутобоков молчал). — Я обязательно приеду сегодня к вам поздравить Леру, и мы увидимся… Я, может быть, еще вернусь в администрацию. Как ты считаешь?
— Я устал, старик, — сказал Крутобоков. — Понимаешь? От всех вас устал.
И телефон отключился.
— Ты, Закутаров, никуда не езди, — спокойно и уверенно сказал Рабинович; он обрезал кончик сигары, но раскуривать ее не стал, спрятал обратно в кожаный портсигар и поднялся. — Тебе надо отдохнуть и выспаться. Я знаю все, что ты хочешь сказать Крутобокову, и скажу за тебя. И лучше тебя… Ляг вон на диван и усни.
Часть 3
«Гнездо Клавиров»
1
В свои пятьдесят Закутаров никогда не подсчитывал, сколько женщин было в его жизни. Да и фотографу ли, работающему с обнаженной натурой, вести такие подсчеты! Может, пол сотни, может, больше. Даже наверняка больше. Впрочем, он, конечно, далеко
