Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
И когда все окончилось, никто не подошел к Закутарову сказать, что это безобразие. И сам Густер не извинился (впрочем, что толку было бы в его кулуарных извинениях — оскорбления-то прозвучали в прямом эфире на всю страну). И только эта милая маленькая женщина подошла и, глядя на него снизу вверх глазами полными слез, вдруг как-то по-матерински погладила его по щеке и сказала, что он, Закутаров, молодец, а Прудон и Густер просто негодяи. И тут уж ему было не до расспросов: и хотя внешне он выглядел спокойным и даже ее успокаивал, говорил, что такие стычки — норма политической борьбы, на самом-то деле в душе у него был полный разброд, и ему в этот момент нужны были две вещи: женщина и алкоголь. Любая женщина и любой алкоголь.
Алкоголь можно было купить, а женщина — вот она, и он пригласил ее, и она согласилась и больше уже не заговаривала о Прыже, полагая, видимо, что он с самого начала взял в толк все, что она говорила, и понимает, кто она, и именно ее, Ленку Большову, повез ночевать на дачу. Он же в тот момент помнил лишь, что она — одна из его почитательниц, одна из случайных бабочек-однодневок, много раз залетавших в его жизнь (или, вернее, к нему в постель), — и это именно то, что сегодня ему было нужно. Они и в машине ни о чем не говорили, кроме как о скандале на «Свободном слове», и по очереди злословили об этой «неприличной тусовке» и вообще о современной политике и о кремлевских нравах. А приехав на дачу, сразу напились…
И понятно, почему в московской журналистской тусовке у нее репутация трезвенницы: она была дочерью своей матери, то есть наследственной алкоголичкой, и, как и мать, начав пить, должно быть, непременно допивалась до потери человеческого облика. Ну, конечно, чтобы хоть какую-то карьеру сделать, она просто вынуждена была вообще не пить и, видимо, хорошо держалась, но вот с Закутаровым расслабилась. Он вдруг с острой нежностью и жалостью вспомнил ее почти детское беспомощное обнаженное тельце и подумал, что, может быть, любит ее, как двадцать лет назад любил ее мать. Сейчас он придет к себе в кабинет и позвонит ей…
13
Но в кабинете его уже ждал и нестерпимо надымил сигарой Абрам Самуилович Рабинович — «самый великий адвокат всех времен и народов», как любя говорили о нем близкие знакомые, или «Рабинович из анекдота», как он сам иногда с суровым видом представлялся тем, кто был ему заведомо не симпатичен и с кем он не торопился говорить всерьез. Он был старше Закутарова, но выглядел удивительно молодо: круглоголовый, коротко стриженный, рыжий, хоть и изрядно поседевший, с рыжими ресницами и каким-то совершенно юным мальчишеским густо веснушчатым лицом, при котором привычка курить толстые сигары выглядела просто-таки вызывающим школьным хулиганством. Впрочем, «хулиганство» было не по-школьному накладным: он курил только кубинские Cohiba Esplendidos по 20 долларов за штуку. В пору охлаждения отношений с Кубой сигары доставлялись какими-то фантастическими окольными путями, чуть ли не горными тропами Колумбии и Никарагуа, и тогда стоили вообще бешеных денег, и понятно, что Рабинович стал одним из самых искренних сторонников возобновления дружбы с Кастро и вошел в руководство Общества российско-кубинской дружбы.
С Рабиновичем Закутаров давным-давно познакомился на Ленинском у Молокана. Абрам, несмотря на то что был существенно моложе покойного Эльве, долгие годы был его самым близким другом. Это была «дружба по наследству»: Эльве в молодости дружил с его отцом, любимцем биофака и хохмачом Мулей Рабиновичем по прозвищу Рыжий и утверждал, что Абрам — его точная копия. Молокан и Муля четыре года войны протрубили вместе в полковой разведке, выжили, вернулись победителями, вместе поступили в университет. А в сорок седьмом («послевоенный набор») Мулю вместе с женой Любой и университетскими друзьями увезли ночью из общежития на Стромынке. Их обвинили в создании террористической организации с целью покушения на жизнь руководителей партии и правительства, а на самом деле за рассказанные Мулей, остальными же со смехом выслушанные анекдоты про Сталина, Молотова, Рузвельта и Черчилля (в анекдотах Сталин и Молотов, впрочем, выглядели самыми умными в этой компании, но следователи МГБ не проводили семантический анализ анекдотов — у них была скромная задача «оформить дело»).
Эльве Молокан, по счастливой случайности, в это время отсутствовал в Москве: академик Заборян снял его с занятий и взял в затянувшуюся на полгода экспедицию в Среднюю Азию, где бушевала обширная эпизоотия сибирской язвы. И хотя имя студента Молокана возникало на допросах, но, видимо, не слишком часто (спасибо, милые!), да и не было его самого под рукой. Конечно, найти его было совершенно несложно, но искать никому не захотелось: видимо, материала было вполне достаточно, чтобы «оформить» приговор тем, кто уже был арестован, расширять же дело никто не хотел (все-таки не тридцать седьмой год). И когда Молокан вернулся, следствие уже и вовсе закончилось, приговоры определились, и дело ушло по инстанциям или в архив. А может, академик Заборян как-то отстоял талантливого ученика. Но, так или иначе, Эльве остался жить, а его друзья погибли: Муля — где-то под Воркутой, Люба — уже в ссылке в Казахстане.
Их годовалый сын во время ареста родителей находился, слава богу, на даче у бабушки с дедушкой, а потом его забрали к себе жившие вдвоем и так никогда и не вышедшие замуж Любины сестры. У них он и вырос. И до сих пор сестры — две опрятные симпатичные старушки — ухаживали за своим Абрамчиком, оставшимся закоренелым холостяком.
«Знаешь, как Эльве с малых лет воспитывал меня? — сказал Рабинович Закутарову, когда на похоронах Молокана, вернее, на поминках, устроенных Кариной и Дашулей на Ленинском (приличия
