Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
Вскакивает баба Зоя снова. В доме темно. Сквозь потолок больше не виден космос. А Купринька – вон он, привязанный, лежит, как и положено, где и привязано. Глаза черные в темноту вперил. Не спит, значит. Бдит, значит. Думает, как сбежать, значит. В ушах звон стоит от смеха того, космического-демонического Куприньки. Головой потрясти надобно, чтобы остатки кошмара от себя отогнать. И попытаться вновь уснуть. Перекреститься, чтобы уберечь себя от новых кошмаров.
На другую ночь привязала баба Зоя Купринькину правую ногу к своей левой. Это чтобы наверняка. Перевязала веревкой – уж что нашлось, все ремни в доме на Купринькины руки-ноги ушли. Нога посреди ночи зачесалась, зазудела, затребовала сбросить с себя ненужные оковы. Спать не дала. Вот и лежали, смотрели в темноту Купринька и баба Зоя. Тяжелые ночи настали. Бессонные. Можно бы днем наверстать, да тоже боязно глаз сомкнуть. Куприньке – от того, что наказать за такое могут. Бабе Зое – от того, что усни, так сразу сбежит от нее Купринька.
День на четвертый оба сдались. Сразу после обеда. Свалились прямо на пол. Прямо у обеденного стола. А что? Дома-то все еще ставни закрыты, все еще сумрак. Тут что день, что ночь – все одно.
Купринька упал, как упалось. Сонная же баба Зоя сумела налечь на мальчика сверху. Обездвижить обездвиженное, так сказать. Не дай Бог (слышишь, ты, из Красного угла?), Купринька проснется раньше бабы Зои. Не дай Бог, встанет на ноги. Не дай Бог, выйдет на улицу. А там уже любое его действие – не дай-то Бог. Зажатому телом бабы Зои Куприньке мало воздуха, дышать тяжело, хочется вырваться, выползти, но сон сильнее. Да и не так уж больно, признаться. Ремни на руках и ногах куда невыносимее. Куча мала и стара. Спят. Куча воздымается легкими бабы Зои. Храпит. Сипит. Свистит. Спит. Крепко. Проснулись оба. Вместе. Резко. Словно кто-то хлопнул в ладоши, да так громко, что хлопком своим обоих разбудил. Хлоп! Подъем! Вот прям в один миг глаза раскрыли. Купринька подергался недовольно: отпусти, мол, слезай, мол, будет. Баба Зоя неторопливо встала. Купринька остался лежать. Каждая косточка его тщедушного тела ныла. По нему словно огромной скалкой прошлись, пытаясь выкатать пельменное тесто. Голова не поворачивалась. Ноги-руки (настрадавшиеся и без того) не слушались. Болело все.
– Подъем! – скомандовала баба Зоя, потягиваясь. – Чего разлегси-то? Поспали и будет. Нашел где валяться. Пойдем-ка помолимси.
Купринька буквально приполз под иконы. Лежал перед ними покоренный. Шевелил губами, делал вид, что молится. Падать ниц не пришлось, кланяться не пришлось – он и так уже по полу распластанный, размазанный, разбитый. Куда еще боле?
– О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом твоим мое чадо Куприньку. Укрой его ризою твоего материнства, соблюди в страхе Божием и в послушании, умоли Господа моего и Сына Твоего, пусть дарует ему полезное ко спасению. Матерь Божия, введи меня во образ твоего небеснаго материнства. Уврачуй душевные и телесные раны чада моего Куприньки, моими грехами нанесенные. Вручаю дитя мое всецело Господу моему Иисусу Христу и Твоему, Пречистая, небесному покровительству. Аминь.
Баба Зоя трижды крестится, низко трижды кланяется. Купринька лежит на полу.
Глава 17
Из города Елена и Слава вернулись мрачные. Елена сразу же направилась на кухню и принялась греметь там тарелками. Перегрохотать мысли. Слава уселся на свою любимую табуретку, неторопливо снял ботинки – парадно-выходные, лаковые, поджимающие мизинцы так, что те потом долго ноют и краснеют. Хорошо, если мозолями не пойдут. Принялся туфли натирать тряпочкой, первой, что под руку попалась: нужно привести парадно-выходные в порядок, отчистить грязь и убрать обратно в коробку. До следующего парадно-выходного дня.
– Может, ну его? – крикнул Слава в гремящую тарелками и прибавившимися к ним кастрюлями кухню.
– Ты что-то сказал? – спросила Елена, появившись в дверном проеме. Она раскраснелась, словно только что из бани. Парадная прическа ее сбилась, нависла растрепанными кудрями над левым глазом. От бордовой помады осталась лишь каемка, от чего губы казались болезненно-обветренными. Тушь размазалась до середины щек так, что не поймешь: плакала Елена или просто позабылась да глаза потерла.
– Я говорю, может, ну его? – повторил Слава уже спокойно, тихо и даже чуточку неуверенно. – Мы ж всего раз попробовали, – строго ответила Елена. – А ты уже сдался?
– Да просто все это долго, муторно как-то, – пробормотал Слава. – Школу эту родителей пройди, экзамен сдай, разрешение получи, документы собери. Неужели нельзя просто прийти и взять одинокого ребенка? Ему нужны родители. Нам нужен ребенок. К чему все эти сложности? Школа эта родителей дурацкая. Мы же и так родители, чему нам тут учиться? Зачем?
– Мы с тобой плохие родители, – сухо заметила Елена. – Единственную дочь не уберегли. Значит, есть чему учиться.
Слава хмуро глянул на жену: проехалась опять по больному.
– Но неужели ты не согласна, что все это сложно, долго, – все же не успокаивался он.
– Ты передумал? – опустив глаза, спросила Елена. На мужа боялась взглянуть, боялась прочесть на его лице: «Да, передумал». Потому как, даже если бы он ее начал убеждать сейчас в том, что он все еще готов удочерить какую-нибудь смешную девочку с большущими бантиками, а глаза говорили бы обратное, дело можно было считать решенным. Дело можно было считать закрытым. Но что таить, все действительно складывалось не так, как они себе напредставляли: что приедут в детский дом, выберут себе ту самую, к которой сердце потянется, пальцем в нее ткнут и домой увезут. И дело вовсе не в школе приемных родителей, это не особо и беда, это можно пройти, постараться для будущего родительского счастья. Директриса, важная, видно – властная, женщина, с полной грудью, несущей на себе жемчуга, предложила Елене со Славой посмотреть детей. Сделала она это словно бы неохотно, но ей тоже нужно соблюсти все эти предусыновительные обязанности. Слава с Еленой согласились. Зря, что ли, ехали. Их провели по
