Любимое уравнение профессора - Ёко Огава
Вздохнув, я положила запыленный документ на стол, обмакнула тряпку в ведро, отжала покрепче. Ничего это не меняет — найду я очередное простое число или нет. Работы впереди еще столько, что и не знаю, когда домой вернусь. Холодильник, невзирая на серийный номер, холодит себе дальше, а клиент, предоставивший выписку № 341, так и ломает голову над своими налогами. Все эти числа вовсе не помогают нам жить, а возможно, даже мешают. Мороженое в холодильнике тает, а я никак не могу закончить с полами, и госпожа Аудиторша наверняка будет опять недовольна моей работой.
И все-таки — как бы то ни было! — никто не посмеет отрицать, что две тысячи триста одиннадцать простое число, а триста сорок один — нет…
— Математическая гармония тем и прекрасна, что в реальной жизни от нее никакого проку, — сказал однажды Профессор, и эти его слова я вспоминаю всю жизнь. — Знание простых чисел не сделает твою жизнь удобней, не превратит тебя в богача. Конечно, по-настоящему крупные математические открытия давно используются на практике, как бы их авторы ни отворачивались от мира. Исследуя свойства эллипсов, мы вычисляем орбиты планет. Эйнштейн использовал неевклидову геометрию для описания форм Вселенной. А на войне простые числа применяли в шифровании, и они помогли натворить много бед, чем здорово подмочили себе репутацию… Но главное предназначение чисел все же не в этом. Математика — это инструмент для выявления Истины. И больше ни для чего.
Слово «Истина» он всегда подчеркивал ровно с той же интонацией, что и слово «простое».
— Попробуй нарисовать вот здесь прямую линию, — предложил он мне как-то за ужином. И я, подложив под карандаш вместо линейки палочку для еды, прочертила на обороте рекламной бумажки вполне убедительную прямую. — Отлично. Что такое прямая линия, ты, в общем, представляешь верно. Но задумайся: у нарисованной тобою линии есть начало и есть конец. Так что это не сама линия, а всего лишь ее отрезок — кратчайшее расстояние, по которому одна точка может связаться с другой. Настоящая же прямая не заканчивается никогда — ни в ту, ни в другую сторону. Но у бумаги, конечно, свои пределы, да и твоя энергия не бесконечна. И лишь потому мы с тобой договариваемся — условно! — принимать сей отрезок за изображение настоящей прямой. Более того, как бы старательно ты ни затачивала карандаш, у кончика его грифеля всегда будет своя толщина. Но это уже второе измерение, то есть у твоего отрезка появляется еще и площадь. Настоящая же прямая линия существует только в одном измерении, и на бумаге ее не изобразишь…
Мой взгляд застыл на кончике карандашного грифеля.
— Так где же мы с ней можем встретиться? Только здесь! — воскликнул Профессор и прижал руку к груди. Точно так же он прижимал ее, когда рассказывал о мнимых числах. — Извечные истины, по определению, всегда невидимы. Ты не найдешь их ни в мире вещей, ни в капризах стихии, ни в океане человеческих чувств… Выразить их способна лишь математика. И никто не может ей помешать.
Я продолжала драить пол, мой желудок сводило от голода, а мозг закипал от беспокойства за Коренька. Что говорить, прямо сейчас мне катастрофически не хватало извечной истины — какой-нибудь из тех, что описывал нам Профессор. Которая позволила бы ощутить, что над этим, видимым, миром и правда царит мир невидимый. Истины без пределов, площади и толщины. Идеальной прямой, что пронзала бы любую мглу на пути в бесконечность и дарила бы моему сердцу хоть немного покоя.
«Пытливые глаза увидят все, если их открыть…»— вспоминала я голос Профессора. И все глубже вглядывалась в наползавшую мглу.
— Немедленно поезжайте к этому старику математику! Похоже, ваш сынишка здорово набедокурил… Мне не говорят, что случилось, но бросайте все и бегите туда! Это приказ Директора!
Звонок секретарши из «Акэбоно» прямо в аудиторскую контору застал меня врасплох: я только что вернулась из магазина с продуктами и собиралась готовить ужин для новых хозяев.
— Как… Мой сын?.. Что с ним?! — выпалила я в трубку, но связь прервалась.
И я тут же вспомнила о Проклятии шального мяча. Неужели цепочка случайностей, которую задал тот чертов мяч, не думала обрываться и, едва мы решили, что спасены, он вернулся, чтобы свалиться Кореньку прямо на голову?!
Прав был Профессор. Никогда нельзя оставлять ребенка одного… А может, он подавился пончиком, что я дала ему с собой на завтрак, и уже задыхается? Или его шарахнуло током от штепселя нашей старенькой радиолы? Леденящие душу картины замелькали у меня в голове. Дрожа от страха, я не смогла ничего объяснить аудиторам, под недовольными взглядами супругов выскочила вон и помчалась к жилищу Профессора.
После моего ухода оттуда не прошло и месяца, а старый добрый флигель казался совсем чужим. Заброшенный садик, сломанный звонок, разваленная утварь — все выглядело таким же. Но, уже переступая через порог, я почуяла нечто… недоброе?
С Кореньком, слава богу, все было в порядке — тут я с облегчением выдохнула. Никаким током его не шарахнуло, ничем он не подавился. А просто сидел бок о бок с Профессором за кухонным столом, подпирая ногами свой рюкзачок.
Недоброе же исходило от его невестки — Мадам из особняка, сидевшей прямо напротив них. А также от незнакомой мне женщины, лет тридцати пяти, от хозяйки по правую руку. Моя замена, догадалась я.
В пространство, предназначенное только для нас троих — Профессора, Коренька и меня, — ворвались посторонние! Застыв в дверях, я молча глядела на чужаков, и воздух плясал пред моими глазами.
Выдохнув оттого, что Коренёк жив-здоров, я тут же вздрогнула от удивления: а что он вообще здесь делает? Мадам восседала прямо напротив него, одетая так же элегантно, как прежде, на собеседовании. И с той же тростью в левой руке.
Коренёк затаился как мышка, сидел понурившись и даже не смотрел на меня. Профессор же застыл в своей любимой «позе мыслителя», его сосредоточенный взгляд, не пересекаясь ни с кем, буравил единственную точку в пространстве.
— Уж простите, что отрываю вас от работы, — проговорила Мадам. — Но прошу сюда!
Она указала на стул. Я так запыхалась, пока бежала сюда, что даже не сообразила, о
