Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Но ведь и в этом густеющем аду бывали хорошие дни – просто вместе. А значит, то был вовсе не ад; демо-версия, пробник.
Часть четвертая
май 2022 – май 2023
Амфибия
Ты спросил кукушку – и она ответила:
– Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Три года, значит. Твоя улыбка: ого, хорошо как.
– Да горлица это, их вечно путают.
– Выходит, прогноз – ерунда?
Кто б догадался, что птица та меряла – в месяцах.
…Но ведь был день – долгий, счастливый. Смешная собака, похожая на кабанчика, жалась к твоим ногам, хозяин еле оттащил. Качели – как подвесная скамеечка на двоих, и твои ноги на моих коленках, и облака туда-сюда, вверх-вниз, а в небе отражаются наши лица, как в воде. И какие-то шутки, глупости.
Дальше – кино по плану; Гоша пренебрег привычной серией уточняющих вопросов и включил «Человека-амфибию». Мы жалели синеглазого ихтиандра, хихикали с аргентинского Крыма, любовались Вертинской.
– Она что, реально только что спела, что хочет любить дьявола? Ну баба дает! – так я подначивала, а Гоша только вздохнул. – Представь, как Боуи смотрелся бы в главной роли! – согласился, что хорошо.
Амфибию сунули в бочку, так и меня душить стало. Да неужели ж заморят, да как же так. Гладила Гошу по ребрам – ну уж ты-то со мной, уж у нас-то всё будет нормально.
Герои расстались у моря, вот так, навсегда, волна с перехлестом, небывалая драма. Наивная глупость избыточная, а смаргиваешь, не смотришь в глаза. Гоша честнее:
– Ну вот! Хотел доброе кино про любовь, где все счастливы. А тут всё плохо, как в жизни.
Он ведь знал этот фильм; только забыл финал.
Костюмчик
Мальчик мой, под два метра шалопайского щегольства, идет сквозь улицу прямой, как на параде. С праздничным чувством я ловлю его, он наклоняется и целует. Он говорит, что на нас как всегда смотрят, но мне наплевать – уж я-то смотрю только на него. Дальше мы маршируем вместе: мое левое, его правое ухо в наушниках. Это парад победы – радости над серостью, жизни над смертью. Прохожие не салютуют лишь по невежеству, но что мы им. Уж эти и Бога призна́ют, только замучив и оплевав.
Было время, он ходил серьезный на работу. В рубашках, в брюках с отглаженной стрелкой. Надо было кормить семью, надо было, чтобы дети. Надо, надо, – а хотелось, очень быстро стало понятно, что хотелось – сиять звездой на небе.
В руки мои Гоша попал уже после падения. Я отряхнула, поцеловала, – и он светился между моих ладоней так, что кожа сходила с них, как кожура. Джоггеры в разноцветные кислотные пятна, к ним кофта в ядовитый цветной тай-дай – его обычная одежда, ну так, прогуляться в центр. Упакованный, как подарочек. Мой подарочек от щедрого бытия.
Я любила твой костюмчик – сложного кроя, фирмовый, с накладными карманами на коленях и на груди. Ткань будто лен, но схимиченный чуть ли не до шелковой гладкости, очень приятный на ощупь; пришиты лоскуты – малиновые и желтые. Гоша повадился носить с костюмчиком кеды из разных пар: левый – черный, а правый – белый.
Как-то его позвали на свадьбу – одна коллега решила закатить пир на весь мир, и вот. Гоша собирался так тщательно: намылся, набрился, волосы чуть гелем уложил, – ну и кто тут жених, а? Думала, наденет свой костюмчик, и ждала, – но Гоша приехал ко мне в костюме, и я ахнула. Брюки, пиджак, ну надо же. Белая рубашка навыпуск, это вообще что такое. Это как это. Когда он поднимался по лестнице, мне показалось, что костюм – из картона, а сам Гоша – из дерева. Обычно в его теле была размашистая грация, пусть и голова порастяпски не ведала, чем заняты ноги, и они, покинутые, знай себе спотыкались и бились. Но вот он двигается как Железный Дровосек в погоне за Буратино, и я повторяю нелепость его движений косноязычностью метафоры. Да что это блин такое.
– Мал мне костюм, мал! Это выпускной еще, – и улыбочка.
Чуть задрал край рубашки – и стало понятно, почему он надел ее навыпуск к строгому костюму. Молния на ширинке застегнута только на половину, выше лобка светится клетчатый треугольник трусов, перетянутый сверху ремешком.
– Ну и как ты весь вечер? Неудобно же. Есть же у тебя хороший костюмчик, чего не надел?
– Так ведь свадьба, серьезно надо, – вслед хохоток, очень смешно же, что в мире бывает серьезное. – Зато пиджак – почти впору! Плечи у меня еще тогда выросли, а вот животик – только сейчас.
– Да где живот у тебя, не вижу! – наклонилась и ткнула чуть ниже пупка.
– Прямо вот здесь! – и толкнул мою макушку к животу, вдавил мое лицо, и захохотал, дьяволенок, мальчик.
Живота там было столько, что можно носом позвонки пересчитать. Костюм мы стянули, умостили на вешалку, забрались в кровать. Он уехал от меня днем, и, пока мы ждали машину, я потешалась с костюма, хватала Гошу за бока и живот, он вскрикивал и манерничал. Когда я выбралась в город, он прилетел на встречу в костюмчике, костюм свой выпускной как тяжкое недоразумение позабыв. Я весь вечер гладила его по спине, и льняная ткань мурлыкала у меня под руками.
Гошины похороны устраивала Надя – и я, слепая и тупая от горя, не понимала, как мне там появиться. Она обо мне – не знала, а я бы так выла у гроба, что ни за что бы не сошла за просто знакомую. Смотреть на него – на такого, на мертвого – было невыносимо, немыслимо. Он всегда был живым доказательством божьей гармонии, высшего промысла. Как жить, когда живое доказательство больше не живет, кто ответит.
У меня месяц как были куплены билеты на море; подруга затолкала в купе, я уехала. Убегает город, мчится поезд, попутчики весело переговариваются друг с другом. Я на верхней полке в двухэтажном составе – и места там едва ли больше, чем в закрытом гробу. Сесть невозможно, лежи себе смирно. Вокруг так много земли, сплошь степь. Теперь она вся – твоя.
Я не просила маму идти на похороны, а она пошла. Назвалась коллегой Гоши, помогала Наде, дала немного денег. Поникшие гости толпились у морга, не понимали, что делать. Мама взяла на себя роль траурного полководца
