Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео

— За любовь! — воскликнул Рёсляйн. — Для врага вы слишком любезны.

Тойбнер молча кивнул.

— В ту июльскую ночь, — сказал он, — мы растеряли много удали, я тогда впервые подумал, что мы можем проиграть бой. Вы только представьте, что тогда у нас творилось. Кадры со всеми этими пассажирами по западному телевидению, самый массовый побег в истории — партия была вне себя. И мне как начальнику безопасности, разумеется, пришлось особенно скверно, хотя меня там не было и все случилось только потому, что не соблюдался разработанный мной протокол.

— Но вам все же удалось избежать наказания. — Мы, чекисты, держимся вместе, что бы ни произошло. Я не сдал своего командира. Даже товарищу министру. Мильке со своими людьми в шесть утра уже стоял у нас на пороге. Кричал так, что стены тряслись. «В пятидесятые таких бездарей, как вы, расстреливали!»

— В документах об этом ни слова не сказано.

— Ясное дело. Когда Мильке немного успокоился, он распорядился, чтобы за пределами министерства никто не узнал, что именно случилось в ту ночь на станции Фридрихштрассе. Даже партия, даже Хонеккер не должен был узнать. Это бы выставило нас посмешищем и разрушило весь наш авторитет, как сказал Мильке. А потому официально тот случай стал массовым побегом. Что тоже, конечно, плохо, но не настолько, как правда, заключавшаяся в том, что мы сами себя одурачили.

— Не было опасений, что правда вскроется?

— Об этом знала лишь горстка людей, а если мы что и умели, так это держать что-то в секрете. Мы быстро начали официальное расследование, министр каждый день отчитывался перед Хонекке-ром. По нашим первым официальным выводам, мы имели дело с бандой профессиональных контрабандистов, контролируемой из Западного Берлина, предположительно, при поддержке американских спецслужб. Вот только была загвоздка: почти все из ста двадцати семи пассажиров хотели вернуться назад в ГДР. Наша задача состояла и в том, чтобы по-тихому вернуть их домой. А Хонеккер в какой-то момент все-таки спросил, кого же это банда пыталась незаконно провезти, раз почти никто не остался на западе.

— И правда весьма удивительно, — заметил Рёсляйн, — что все захотели вернуться. До падения Стены оставалось всего шесть лет, ГДР была уже практически на грани существования. Казалось бы, люди должны были выбрать свободу.

— Свободу? Да не смешите! Я знаю, это звучит привлекательно, но кто действительно хочет быть свободным? Почему люди по много лет работают на одну компанию? Почему женятся? Почему обза водятся огородом, на который потом ездят каждые выходные? Почему каждый год бронируют дом на Балтийском море? Неужели потому, что хотят свободы? Человеку нужна рутина, а не постоянная необходимость делать выбор и принимать решения. Свобода — это тяжелая работа, равно как и демократия. Это замечательные слова, но, думаю, две трети жителей, в том числе и с запада, на самом деле к ним не готовы. Людям нравится, косца за них решают, еще и потому, что тогда у них есть на кого свалить вину за свои неудачи. В остальном же люди хотят, чтобы их просто оставили в покое и они могли сосредоточиться на Бундеслиге или на занятиях йогой.

— Господин Тойбнер, вы что-то завелись! Вы во всем правы. Вот только, мне кажется, вы не понимаете истинного смысла свободы. Да, многие люди воспринимают свободу в сослагательном наклонении. Им достаточно знать, что теоретически можно поступать так или иначе. Но это не значит, что они бы отказались от этих возможностей, не значит, что их можно просто отнять.

— Так, значит, верх свободы — ее отсутствие? Честно говоря, меня удивляет, что капитализм дожил до наших дней.

— Чего не скажешь о социализме. Но теперь все-таки расскажите, что вы ответили Хонеккеру, когда он задал вполне логичный вопрос: кого же все-таки должны были везти на запад в том поезде?

— Что ж, это было непросто. Требовалось найти виноватого. Кого-то не из наших, кого-то, кто был как-то причастен, но совершенно точно не имел к делу непосредственного отношения.

— Кого-то вроде Михаэля Хартунга.

— Именно. Этот разгильдяй и пьяница как раз подходил на роль подозреваемого, а мы могли выиграть время, создать видимость работы и в конце концов по-тихому замять дело. Мы планировали пару недель постращать его в Хоэншёнхаузене и затем отправить куда-нибудь в глубинку.

— Почему же вы не оставили Хартунга в тюрьме? Так было бы безопаснее.

— Потому что ГДР была правовым государством, пусть вам и неприятно это слышать. Но у нас тоже были законы, и мы сами должны были им подчиняться. Чтобы мы могли посадить Хартунга, он должен был предстать перед судом. Представьте себе публичный суд со всеми участниками, свидетелями, западной прессой и всем прочим. Был слишком велик риск, что мы запутаемся в показаниях и в итоге все выяснится. Поэтому все понимали, что нельзя делать из Хартунга виноватого. Наоборот, он должен был оказаться настолько невиновным, что даже люди из партии в какой-то момент сказали бы: «Ладно, отпустите уже парня».

Еще раз для ясности: Хартунг не сидел два месяца в Хоэншёнхаузене, как написано в документах? Не было изолятора и особого обращения?

— Нет, мы лишь припугнули его слегка, ничего серьезного. Вот только Хартунг и этого не выдержал. Через два дня он признал свою вину.

— Что-что он сделал?

— Да, он взял всю вину на себя. Это был полный провал. Следователь пытался его вразумить, но Хартунг хотел сотрудничать любой ценой. Такое случается, когда люди сильно напуганы.

— Но ведь тогда вы могли спокойно его засудить.

— Слишком опасно. Он даже не мог объяснить, как и от чьего имени действовал. Он был измотан и напуган. И мы решили, чем быстрее уберем его из поля зрения, тем лучше.

— Сколько Хартунг провел в Хоэншёнхаузене?

— Дня три или четыре, затем мы отправили его на карьер. Хартунг дрожал от страха, был готов на все, даже хотел работать на нас. До ужаса жалкий тип! Вот почему мне так смешно оттого, что сейчас он вдруг стал великим героем.

— Как вы могли быть уверены, что он ничего не разболтает?

— Да он ничего и не знал. Ни об учениях, ни о том, что не было никакого побега. Но мы все равно за ним наблюдали. Одна наша внештатная сотрудница в Бервальдском карьере внимательно за ним приглядывала, если можно так выразиться.

— Вы про его жену?

— Они не были женаты, но, насколько я знаю, у них есть дочь.

— Теперь и мне нужна водка, — сказал Рёсляйн.

Тойбнер наполнил стаканы, они молча выпили. — А почему, собственно, вас так интересует этот