Генеральская дочь - Ирина Владимировна Гривнина
Он относился к Зинке с симпатией, хотя и трудно было выдержать нескончаемый поток ее «историй из жизни», заваривал чаю (она пила очень крепкий), подливал водку в ее быстро пустеющий стакан… Так они сидели и болтали, и он все ждал: не повторится ли легкое, счастливое состояние, испытанное им в уютной коктебельской пещерке, когда Бэлла была рядом, когда он мечтал коснуться ее руки, вдохнуть запах ее волос… Но то, коктебельское, чувство не возникало, и, боясь обмануть Зинку, он медлил назвать вещи своими именами, делал вид, что не понимает главной цели «дружеских визитов», держал себя с нею по-приятельски, не более того.
Квартирант наконец съехал, диванчик освободился, и освободилась его жизнь от непосильной ноши ежедневного общения. Страшные черные машины переместились на соседнюю улицу, вслед за квартирантом, и, возвращаясь домой по вечерам, он задирал голову и со смешанным чувством радости и тоски глядел на темные (теперь — всегда темные) окна.
Он возобновил свое писательство, с жадностью наркомана, дорвавшегося до драгоценного снадобья, набросился на чистую тетрадь, подаренную Зинкой. Он не хотел более писать о том, чего не знал и не видел. Жизнь давала, подсовывала, насильно впихивала в него горячий, знакомый материал.
В дневнике появились вполне готовые куски прозы, сценки из прошлого (очевидно, приходившие в голову неожиданно и тут же фиксируемые). Он пытался осознать происходящее и как-то описать пережитое за последние годы: учебу в консерватории, добровольный отказ от любимого дела, уход в новую жизнь.
Он набрасывал портреты людей, похожих на тех, с кем он ежедневно встречался, пытаясь разобраться в давно мучившем его вопросе: кто они такие? Почему решились вести тяжкую, полную опасностей жизнь?
Он писал о поэтах. О тех, чьи стихи он слушал на огромных площадях и в переполненных залах, и о тех, кто под тихонький перебор гитарных струн напевал свои песни небольшому кружку друзей…
В какой-то момент, сложив свои записи по порядку, он понял, что пишет роман, и принялся править и перепечатывать разросшуюся рукопись на машинке. Пачка чистовиков быстро росла (он делал сразу несколько копий и прятал у знакомых, чтобы не пропало все разом). К концу года первый вариант Текста был готов.
Тем временем активизировалась Зинка. Обрадованная его одиночеством, она стала приходить чуть не каждый день, садилась сбоку, рядом с бюро («я не буду мешать, я тихо посижу»), смотрела, как он работает, поила чаем (к чаю приготовляла огромный бутерброд с его собственным, привезенным с Острова, земляничным вареньем)… Как-то, уже уходя, прощаясь в дверях, она доверительно взяла его за руку и, шепотом почему-то, сказала:
«Ты не думай, я ничего такого не боюсь, доктор говорит, у меня детей не будет…»
Это наивное заявление обезоружило его. Стало жалко Зинку — не счастливую, не красивую, не слишком умную, не имевшую собственного угла (она жила в коммуналке, в одной комнате со старенькой бабушкой). Кто ее полюбит, такую? В который уже раз ощутил он себя богачом: у него — была своя квартира, его — любили, и земля плыла у него под ногами, ошалев от счастья, которым когда-то, давным-давно, он наслаждался целый год.
И, переполненный жалостью к этому несчастному, обделенному жизнью существу, он неожиданно для себя взял ее лицо в ладони и поцеловал прямо в губы. Отстранившись, посмотрел в Зинкины сияющие глаза («пожалуй, глаза у нее даже красивы») и поцеловал еще раз…
Теперь Зинка почувствовала себя вправе приходить ежедневно, норовила остаться ночевать, помыть посуду, навести порядок, и эти попытки наладить в холостяцком гнезде подобие семейной жизни начинали его потихоньку раздражать. Так прошло месяца полтора, не меньше.
Иногда он заходил в гости к своему бывшему квартиранту. Избавясь от тяжкого, непереносимого бремени совместной жизни, он еще сильнее тревожился за судьбу этого человека, боясь, не накликал ли тайным своим желанием освободиться беды. Как бы во искупление возможных несчастий, он деятельно помогал переправить обширный архив этого парня в безопасное место, и только они управились (как будто кто-то сообщил тем, в черных машинах у дверей: все, теперь — можно), грянул обыск и — арест.
«…в гости пошел. И только мы за стол сели, перекусить — звонок в дверь. Хозяин заржал: не ждали. Посмотрели в глазок — стоят, голубчики. Они. Мы все знали, за кем они пришли, и ребята сперва дверь не открывали, заметались, бумаги стали прятать. Тайничок у них знатный, я такой себе тоже, пожалуй, сделаю. А эти в дверь звонят, кулаками барабанят, ногами бьют. Шуму!.. Открыли в конце концов. И эти сразу к нему: вы — такой-то? Поедете с нами, допрос. Все всё понимали и кричать стали: пусть поест сперва, и зубы им заговаривают, а ему Зинка пока тарелку сунула, кормит. Заботливая, черт! Мне даже как-то… Нет, не неприятно, а как-то завидно стало. Я у окна стоял. Окна низко, третий этаж, и я думал, вдруг кто-то знакомый пройдет, знак сделать, чтобы своих предупредили, но, как назло, никто не шел.
Потом его уводили, вели через весь огромный двор, у них на той стороне пустыря машины стояли. А я смотрел — думал, он обернется, чтобы рукою махнуть на прощание. Нет, не повернулся. Господи, как я виноват перед ним! В мыслях своих… И уже почти три месяца миновало, а все снится мне это, снится. Снятся властные, настойчивые звонки в прихожей. Я протягиваю руку и рывком выдергиваю электрический провод. Мгновенная тишина. Потом стук. Кулаками, ногами. Слышны шаги и голоса многих людей. Они бросаются на дверь с разбега, по очереди. Я отчетливо вижу, как она шевелится, медленно, миллиметр за миллиметром двигается внутрь. В отчаянии упираясь руками в дверь, я пытаюсь удержать этот чудовищный напор чужих, но меня отбрасывает к стене.
Они, грохоча подбитыми железом ботинками, проносятся по коридору. Они врываются в комнату, хватают человека, сидящего на диване, рывком заламывают ему руки назад. Я вижу — одно мгновение — запрокинувшееся, побелевшее от боли лицо…
И — все исчезает. Я — один посреди опустевшей комнаты. Бросаюсь к окну, распахиваю его — и отшатываюсь: страшно высоко, этаж пятнадцатый, наверное…
Мороз входит в комнату клубами пара.
Ухватившись за раму, я взбираюсь на подоконник, становлюсь на колени и, неловко перегнувшись вперед, смотрю
