Генеральская дочь - Ирина Владимировна Гривнина
И по сей день, наверное, кормит она голубей на знаменитой Венецианской площади, осененной Крылатым Львом. И — надо ли говорить о том, что, когда она ненароком поворачивает голову к Востоку, где, далеко за невидимым из-за плотно стоящих домов горизонтом, скрывается покинутая родина, взор ее увлажняется непрошеной слезой?
«Я замер в своем углу, боялся пошевельнуться. И сразу после этой истории к ЛС в дом перестал ходить.
Что такое „настоящее дело“?
Прятать чужие архивы — дело? Наверное, нет.
А колбасу доставать? Ну, это любой дурак…
А перепечатывать? А таскать бумаги через весь город? А… Да нет, наверное, все это — не дело.
А писать для самиздата? Но я ж никому не говорю об этом, и вообще для меня это удовольствие.
Хотя, вот для Солжа писания его, наверное, — дело. Никто, по крайней мере, не говорит, что у него „дела не видно“. Ну, так то — Солж…
Арест пережить — вот это дело. Допросы, ломку тюремную. Как Бук… Вчера меня познакомили с парнишкой одним. Вот про него небось и Л С не скажет, что „дела не видно“. Десятью годами меня моложе, а ему уже арестом грозят.
Чем он там их уел, я не понял. Какие-то сложные отношения у него с КГБ, кажется, ему удалось получить через кого-то копии важных бумаг из их архивов, и теперь они с ним торгуются. Говорили, что арестован тот человек, который на него в КГБ работал, причем работал не за деньги, а вроде бы ради того, чтобы книги почитать запрещенные. Странная, запутанная история. Но парнишка мне понравился: храбрый. Ему родители запретили дома находиться, так ему жить было негде, и я его к себе пригласил. Потому что мне всегда стыдно было — один в такой квартире огромной, чуть не девятнадцать метров комната, да еще кухня четырехметровая.
Он не соглашался сперва, но через неделю я его уговорил, и он ко мне свои книжки и барахлишко перевез. Кушеточка у меня в углу лишняя, на ней я его спать и устроил».
Он и представить себе не мог, как тяжело это окажется — жить в одной комнате с чужим человеком. Уединенный Остров немедленно превратился в Проходной Двор: у жильца оказался общительный характер и, как следствие, куча общественных дел. С раннего утра голосил телефон, и не успевал он взять трубку, как раздавались нетерпеливые звонки в дверь, и входили первые гости, и шумели, и беспрерывно курили, и поглощали несметное число бутербродов, запивая их невероятным количеством чая. Не успевали распрощаться одни, как на смену им являлись другие, снова курили, ели, пили чай и так, сменяя друг друга, торчали в доме до поздней ночи.
Первое время он был счастлив. Торопился домой, таща несколько буханок хлеба, масло, сыр и колбасу для всей компании, наслаждался тем, что больше не одинок, что у него появилось сразу так много друзей. И — самое главное — рядом с ним жил человек, о дружбе с которым в другой ситуации он и мечтать бы не посмел, и этому человеку необходима была его помощь и забота.
Вряд ли он сознавал, что, предлагая помощь, думал не только о помощи. Глубоко запрятанная обида жила в нем, и многие поступки совершались вопреки разуму, единственно из-за неосознанного желания доказать Людмиле Сергеевне (и, возможно, всем, кому она успела сообщить о своих подозрениях), что на него «можно положиться».
Пожалуй, именно это, последнее чувство дало ему силы продержаться так долго. Ибо чем дальше, тем труднее было выносить постоянную толкотню в доме, тяжелую табачную вонь, невозможность хоть на минуту остаться одному.
Все чаще отсиживался он по вечерам у Серафимы Александровны, которая неизменно радовалась его приходу. Там тоже нужна была помощь, и он охотно бегал в магазин за хлебом, в прачечную за бельем, помогал прибрать в кухне, а после они пекли тосты с сыром в духовке, пили чай под негромкий разговор, и лица их отражались в темном кухонном окне.
Он нашел тихую гавань, в которой можно было провести несколько вечерних часов, но так и не нашел места, где смог бы работать: с тех пор как у него поселился симпатичный, храбрый квартирант, он не написал ни строчки.
«Он обещал, что съедет через месяц, собирался жениться или что-то вроде того. Но кажется, ему сейчас не до женитьбы. И вот уже три месяца живет он в моем доме. У подъезда стоят машины с топтунами: караулят, когда он выйдет, идут за ним. Как я могу прогнать человека, за плечами которого мерещится призрак близкого ареста, а может быть, и смерти? Нельзя брать греха на душу. Пусть живет. Правда, милиция грозится квартиру отобрать, но и это, я думаю, не мне решать. Как он решит, так и будет.
Конечно, об этой угрозе многие знают, и он тоже. Кто-то даже приглашал его жить к себе, какие-то друзья с соседней улицы, я с ними незнаком. Уверяют, что там спокойнее и свободнее…
Если он съедет, Зинка сможет снова приходить. Все-таки она добрая…»
Разумеется, он не дал обета вести монашескую жизнь с тех пор, как потерял Бэллу. Да и не смог бы он соблюсти подобного обета, ибо девицы слетались к нему, как бабочки на свечу, еще когда он учился в консерватории. Они ухитрялись знакомиться с ним и теперь — во время концертов в Большом зале, куда он, по старой памяти, иногда наведывался.
Обыкновенно это были нежные, возвышенные создания, мечтавшие об идеальном союзе, зиждущемся на «духовном начале». Как только дело доходило до самых невинных плотских утех, они прикидывались оскорбленными и начинали осторожно выяснять, как скоро он намерен жениться. Он не умел и не любил врать, и, одна за другой, выяснив полную его бесперспективность в качестве жениха, девушки исчезали.
С Зинкой все было по-другому. Пятью годами старше него, невысокая, некрасивая, она ходила в те же, что и он, «диссидентские» компании. Ничего героического она пока не совершила (кроме случайного присутствия у кого-то на обыске), и с нею можно было общаться почти на равных. Они были знакомы уже несколько лет, время от времени она являлась к нему,
