Русские снега - Юрий Васильевич Красавин
— Запихните его в ту каморку, и там заприте. Пусть посидит, подумает. Он ещё нам пригодится.
«Классовая борьба» продолжалась и в коридоре, потому что Ваня озлился вдруг и сопротивлялся изо всех сил. Но Алфёров — мужик дюжий, ему помогали Сладимый и Трегубчик, поди-ка совладай с ними. Они его впихнули куда-то в темноту и заперли за ним дверь.
— Потом приспособим под тюрьму зерновой склад, — слышно, сказал сзади Мухин. — Там места всем хватит.
Разгоряченный этой потасовкой, Ваня яростно толкал дверь, стучал в неё кулаком:
— Эй вы, сатрапы! Палачи! Отоприте!
Из коридора ему пообещали переломать руки-ноги.
— Шапку-то отдайте, мародёры!
Дверь отворилась, в каморку вбросили что-то — это была гнусная шапчонка, пахнущая соляркой и палёной свиной щетиной. Ваня крепко вытер об неё ноги. Опять всем телом ударился в дверь:
— Эй, вы там!..
Никто ему не отвечал. Да и не слышали его в общем многоголосье.
2.
В коридоре шум поднялся шум, топот, возня, и в комнату к Мухину втиснулось сразу много женщин. Они кричали:
— Да что ж это творится-то!
— Кто ж за нас заступится, если не вы?
— Мужики вы или не мужики?
— В чём дело? — строго спрашивал Мухин.
Ему в ответ:
— Стожок сена стоял возле двора — подъехали, уволокли. Я на крыльцо-то выскочила, кричу, а этот, косоглазый, зубы скалит — рожа неумытая, бородёнка реденькая, как у козла… — У меня прикладок сена был на задворках; нынче хвать-похвать — нету прикладка! Только следы остались… — Из дому выйти боюся… Двери приперла, так всё равно страшно: вдруг подожгут! Сижу, топор наготове.
— Как хошь, товарищ Мухин, а надо решать: или уходить, или браться за топоры, за вилы, — это был голос «жалостливого» Алексей из темноты коридорной.
— Куда уходить, дурья башка? — грозно спрашивал Мухин. — Некуда. А топорами много не навоюешь.
— Вон у Сладимого ружье…
— Да к нему всего один патрон! Он эту двухстволку носит для морального устрашения и действует ею, как дубиной, — вы же знаете! А те из луков на двести метров в копейку попадают.
— Не знаем, не наше дело думать, — озлоблённо отвечала одна из женщины. — Коли уполномочили, сам говорил, то и соображай. Вон у тебя и револьвер есть.
— Револьвер — для контры. То есть для врагов внутренних, он опаснее внешних. Что же касается татар, у меня с ними договорённость: они Пилятицы на тронут.
— Как не тронут, когда всё отбирают. И сено, и зерно, и скот… и одёжу-обужу.
— Разве можно с басурманами договариваться? Им можно ли верить?
— Ну, им лошадей нечем кормить, — уговаривал Мухин. — Вы должны войти в их положение.
— Опять триста лет дань платить будем?
— Поделитесь по-соседски, по-братски. Мы же интернационалисты!
— Деревню Верхний Дор уголовники насовсем разорили, деревню Боляриново ордынцы сожгли, в обороняются от каких-то ухорылых… Господи, что творится! Никакой власти нет, одна сплошная демократия.
— Смутное время опять на Руси!
— Да не скулите, не скулите! — гремел Мухин. — Ишь, панику развели. А ну, как твоя фамилия Нету фамилии. Тогда помалкивай.
— Надо объединяться с Вахромейкой для совместного отпора татаро-монгольскому нашествию, — подсказал смиренный Алексей из темноты коридорной.
— В Вахромейке у власти кто? Как мы можем быть вместе с ними? Они сепаратисты, анархисты. Ты соображаешь ли, что говоришь? Алфёров, ну-ка ты по-своему вразуми его.
Должно быть, возле Мухина толпились и гомонили люди.
— Всем выйти! — распорядился он грозно. — Останутся только члены партии. Проведём срочное собрание.
— Что? Какое собрание?
— Товарищи члены, рассаживайтесь.
— Чего рассаживаться, товарищ уполномоченный, когда там…
— Не шуми… Сколько нас? Раз, два… четыре, пять… Где Вострецов? Здесь. А Пелагея? И она тут. Садись, Палага, протокол писать. Кворум есть, собрание правомочно. Главное в повестке дня: о текущем моменте. Из него вытекают два вопроса: первый — о ходе ликвидации кулачества, как класса… второй — о татаро-монгольском нашествии… Дверь закройте! Алфёров, выпри всех к такой матери из коридора на улицу!
3.
Между тем Ваня ощупывал комнату. Рядом с дверью оказалась печка, теплая, недавно топлёная. В каморку она выпирала боком, и он, ощупав кирпичи, сообразил, что ели разбирать её по кирпичику, тогда можно выбраться в коридор, а там и на волю.
Соображая таким образом, он приговаривал:
— Сижу за решеткой… в темнице сырой… вскормлённый на воле орёл молодой…
Рядом кто-то простуженно кашлянул.
— Тут не баня случаем? — насторожился Ваня. — А то я однажды залетел ненароком… а там люди голые. Черт знает что творится!
— Видел бани древяны… — сказал простуженный голос. — Пережгут и идут в неё, изволокутся и будут нази. И облиются квасом кислым и възмут на ня прутие младое и бьются сами.
— Овсяник! Это ты?
— Я.
— Что ты бормочешь?
— Который человек студенаго естества и сахуго, тои молчалив и не верен, а я борзо глаголю.
— За что тебя сюда заперли?
— То беси… Не уподобляйся им, боронись молитвою и святым крестным знамением.
А в коридоре поднялся шум, крик, возня. В общей суматохе кто-то осторожно отпер дверь каморки, и голос смиренного Алексея сказал тихо:
— Эй вы, классовые враги! Живо ноги в руки… Успеете удрать — ваше счастье.
Ваня и Овсяник, не узнанные, протиснулись сквозь толпу в коридоре, выбрались на крыльцо. Тут женщины возбуждённо переговаривались:
— Жаловаться надо…
— Кому!?
— Это что ж такое: корову вывели со двора и тут же зарезали. Лопочут не по-нашему…
— Это татары, небось.
— Татары от Суховеркова наступают, а польская шляхта совсем с другой стороны.
— Да кто их видел-то?
— Я видела. Давеча показались — на конях, в красных жупанах, в шапках вот таких, с разрезом. Я сразу догадалась: поляки.
— Никакие это не татары и не поляки, а чеченцы. Они в деревне Верхний Дор летось скотный двор строили. Им наши здешние места знакомы, знают, где что есть, вот и разоряют. Адресно!
— В красных-то жупанах?
— Да не чеченцы это, а карабугазы. Они говорят: вы — дети снегов, мы — дети песков…
Возле крыльца стояла лошадка, запряженная в сани, мирно хрупала сено. Ваня успел спуститься с крыльца, когда из темноты коридорной послышалось:
— А-а, гады! Шаг влево, шаг вправо — побег! Алфёров, стреляй!
На крыльцо выскочил Трегубчик, чертом слетел по ступенькам, вцепился в Ваню одной рукой, в другой у него было охотничье ружьё. На этот раз Ваня вывернулся и изо всех сил врезал ему кулаком по уху. Трегубчик на ногах оказался некрепок, упал.
Овсяник ошалело смотрел. Ваня ему:
— Чего стоишь, разиня рот! Бежим!
Тот нырнул под брюхо лошади и исчез в снегу. Ваня подхватил упавшую с головы Трегубчика шапку и рванул было в
