Русские снега - Юрий Васильевич Красавин
— А чего ж Василий не шлепнул самого Мухина? — рассердился Ваня.
— Поди-ка… Он не один, ему помогает Коля Сладимый, два раза судимый — ты его знаешь — да пастух наш, пилятицкий, да ещё какой-то «амоновец», Алфёров фамилия ему. Кто это такие амоновцы-то, Вань?
— А это язычники, — объяснил он почтальонке. У них верховным богом считается Амон. А те, кто ему служит, называются так: жрецы бога Амона, иначе говоря, амоновцы. У них власть земная.
— Жрецы, верно, — подтвердила Тоня. — Два десятка кур сожрали, поросёнка Устьянцевых давеча зарезали и палили прямо возле конторы…
— Так где же Устьянцевы теперь?
— Амоновец Катю арестовал, — словно поняв его тревогу, сказала Тоня.
— Как арестовал?
Жаром плеснуло ему в лицо; наверно, даже шрамы в виде подковы скрылись.
— Кулацкая дочка, мол… А я так думаю: за красоту её. В камеру хотел запереть, да бабы не дали, закричали на него, пристыдили. А он, такой мордоворот, выпивши был…
— Так что, их заперли куда-то, раскулаченных? — спросил Ваня, с трудом сдерживаясь: надо скорей выручать, немедленно, сейчас же!
— Заперли их в амбаре, сторожем приставили Володю Немтыря, киномеханика. А он амбар отпер, пленных освободил да и увёл их в Вахромейку, за реку. Алфёров кинулся было в погоню за ними, а с того берега по нему из ружья бабахнули, ну и вернулся ни с чем.
Ваня все ещё не мг успокоиться: верно ли, что ушли Устьянцевы, и в надёжном месте живёт теперь Верочка? Это надо выяснить. Может быть, им лучше перебраться в Лучкино? Как хорошо было бы, если б…
— А тут ещё орда, — добавила Тоня, крестясь. — Не знаешь… кого больше бояться.
До его сознания не сразу дошло это, он переспросил, нахмурясь:
— Какая-такая орда?
— А татары. Или монголы, пёс их разберёт! Встали табором в той стороне, возле деревни Сельцо, ну и наезжают к нам: овец угоняют, двух лошадей зарезали прямо в стойлах нынче ночью, оставили только хвосты да копыта…
Ну, дальше и вовсе нелепица получалась: будто бы орда та требует с окрестных деревень дани, а иначе-де разбой учинят и всеобщий грабёж…
3.
На паперти послышались уверенные хозяйские шаги, лязгнуло железо — отпирали замок.
— Кто это? — спросил Ваня.
— Дак жрецы, — отвечала Тоня, нахмурясь досадливо и вместе с тем испуганно.
— Они что, заперли дверь церкви на замок? Зачем?
— А чтоб добро вот это не разворовали.
— Да ведь окна же выбиты! Какой смысл дверь запирать?
— Разума у них не спрашивай, — сказала Тоня и поднялась по ступенькам на то возвышение, которое называется алтарём… или амвоном? В церковных терминах поди-ка разберись.
Двое, пыхтя, втащили что-то тяжелое, завернутое в мешковину. Сначала показалось, что это труп человека, тем более, что в действиях двоих «жрецов» было что-то зловещее… Ваню опахнуло страхом, волосы под шапкой, кажется, зашевелились. Но Тоня первой разгадала, что они тащат.
— Зачем сюда приволокли! — закричала она. — Неуж другого места нет для вашего борова? Или у вас склада нет, что свиную тушу сюда? Во что вы Божий храм превратили?
— Помалкивай, — сказано было ей.
— Господи, — обратилась она к зияющим окнам иконостаса, в которых стояли когда-то образа. — Прости Ты их. Не ведают, что творят. По глупости они.
— Стой! — послышалось в ответ, и сильная рука схватила Ваню за плечо. — Кто такой?
— Да пошёл ты! — Ваня рванулся, куртка треснула под чужой рукой.
— Не рыпайся, — сказал ему тут, что держал.
Это был, надо полагать, тот самый Алфёров, о котором говорила Тоня — здоровенный парень в расстёгнутом пятнистом бушлате и в такой же пятнистой фуражке с козырьком; в распахнутом вороте на его груди виднелась полосатая тельняшка. Не хватало только автомата — сошёл бы за бойца из группы захвата чего-нибудь особо важного. А второй был невысокого росточка, в красноармейском шлёме и в белой женской куртке с застёжкой-молнией; зато за спиной у него моталась двухстволка, он её то и дело поправлял. Этого второго Ваня знал: Коля Лубов, по прозвищу Сладимый.
— Да не хватай грязными лапами! — разозлился Ваня, потому что от рук Алфёрова пахло палёной щетиной. — Ты не цапай, кошка, лапой птичку-воробья! — закричал Сладимый: он был изрядно пьян.
— Кто такой? Как сюда попал? — спрашивал Алфёров. — Что тебе тут надо? Чем решил поживиться? Магнитофон спереть хочешь?
— А ты полно! — заступилась Тоня. — Он и знать не знал, что тут лежит. Он по колокольне сверху спустился.
— Это Ванька Сорокоумов из Лучкина, — сказал «красноармеец» Сладимый. — Он маленько с приветом: упал с мотоцикла — головкой стукнулся.
— Ну и рожа у тебя! — Алфёров бесцеремонно разглядывал Ваню. — Кто так расписал?
— Да не хуже твоей, — отвечал Ваня.
— Не груби старшим — это чревато.
Тоня опять заступилась:
— Это у него подкова — счастливый знак.
— Нет, — Алфёров покачал головой. — Это у него герб Советского Союза. Значит, наш человек.
Он расстегнул куртку, схватил Ваню и притиснул лицом к своей груди. Какой-то твёрдый предмет больно врезался ему в лоб.
— Вот так, — сказал Алфёров удовлетворённо, отпуская его.
— Теперь полный порядок: во лбу звезда горит. Сладимый захохотал. — Этот орден ты украл у кого-то, — сказал Ваня, потирая лоб. Алфёров опять схватил его: — А ну пошли. И они вдвоём поволокли его из церкви.
4.
На крыльце того дома, который в Пилятицах звали «конторой», толпились какие-то люди.
— Иди-иди! — Алфёров толкнул Ваню в спину. — Чего упираешься, как бычок на мясокомбинате!
Протиснулись через тёмный коридор. В комнате, освещенной керосиновой лампой, сидел человек в чёрной кожаной куртке. На столе перед ним — бронзовый чернильный прибор с перьевой ручкой, торчавшей прямо в чернильнице, телефонный аппарат с оборванным шнуром, варёная курица с одной ногой и кожаная фуражка с блестящим козырьком. На стуле у стены сидел ещё один человек — этого Ваня знал: Трегубчик, пастух пилятицкий.
— Товарищ Мухин, — сказал Алфёров, вталкивая Ваню, — вот эта тифозная вошь — из Лучкина. Есть к нему вопросы? А нет мы его шлёпнем без суда и следствия: сопротивление оказывает.
— Ага, Лучкино… — человек в кожаной куртке достал какую-то ведомость из ящика стола, полистал её. Как у вас там, тихо?
Ваня не отвечал.
— Большая деревня? Сколько дворов?
Ваня стал считать на пальцах — получалось то два десятка, то всего три двора.
— Дурака валяет, — определил Сладимый.
— Домов у них там всего шесть, — вставил Трегубчик. — А раньше-то было десятка четыре.
— Ладно, — Мухин записал что-то в ведомость. — Кто у вас там самый зажиточный?
Ваня молча смотрел на него. Лицо у Мухина худое, небритое; когда он проводил ладонью
