Правила игры в человека - Яна Листьева
Ее оглушило выстрелом. От грохота она пошатнулась и чуть не упала, поэтому пуля прошла мимо. Охотник передернул затвор, выстрелил еще раз. На этот раз она почти уловила траекторию выстрела и успела быстро шагнуть вправо. Охотник сделал шаг по направлению к ней и снова выстрелил. Она еле успела отпрыгнуть влево и пригнуться. Охотник сделал еще несколько шагов в ее направлении, и ей спешно пришлось телепортироваться на шесть футов. Потом еще на шесть. Охотник делал шаг вперед и стрелял, потом передергивал затвор и стрелял снова, он был весь отточенный и механический, как карандаш.
От каждого выстрела она пригибалась, оглушенная, и хаотично отпрыгивала, думая о том, как бы не влететь в холодильник или кухонный шкафчик. Шаг, еще шаг, снова телепортироваться. Пригнуться, шаг влево, шесть футов, шаг вправо, пригнуться, снова пригнуться, телепортироваться. От выстрелов тоненько, как комары августовской ночью в просвечивающейся луной палатке, звенело в ушах. Охотник медленно, но уверенно шел за ней, продолжая стрелять.
Она снова телепортировалась и больно ударилась о шкафчик коленом. Снова завыла сирена. Охотник сделал размашистый шаг в ее сторону, она беспомощно оглянулась. Его лицо что-то ей напоминало, и это было невыносимо, и надо было срочно бежать. Она телепортировалась еще на шесть футов и, развернувшись на 180 градусов, еще на шесть, и сложенным вдвое зигзагом пробежала это расстояние в 12 футов, стараясь не думать о том, что может с разбегу влететь лбом в стальную дверцу морозилки.
Снова зазвонил телефон. Она опустилась на четвереньки и быстро-быстро поползла за пределы игровой зоны, пока над ее головой свистели пули. Наконец, она просунула голову через защитный барьер в реальность. Реальность была совсем плохой фильм: зерно стало крупнее и казалось разбухшим, как разваренная греча.
Она осторожно приложила трубку к сплетению ремней, укутавших ее голову, как бинты.
– Ты же сама все организовала, как можно взять и не приехать, тебя же все ждут, – сказала его родственница.
– Я не приеду, – ответила она вежливым голосом.
– Там будут все, – угрюмо сообщила его родственница.
– Я не могу, – сказала она.
– Что мне им сказать? – спросила его родственница.
– Я не приеду, – повторила она.
– Мы деньги тебе собрали, – укоризненно сказала его родственница.
Она положила трубку, отползла в игровую зону и распрямилась. Охотник, пока ждал ее, подобрался так близко, что его лицо было уже почти совсем отчетливым: ей пришлось отчаянно вертеть головой в стороны, лишь бы не посмотреть ему в глаза.
Шаг влево, шаг вправо, телепортация шесть футов. Выстрел. Еще шаг. Выстрел. Еще шаг. Там газовая плита должна быть, подумала она, делая шаг назад, только бы случайно не нажать задницей конфорку, по-дурацки выйдет. В ушах прогремело так, что стало понятно – она чудом увернулась. Охотник поднял ружье, посмотрел ей в глаза, она отвернулась. Снова шаг назад. Сейчас будет плита. Еще шаг. Выстрел. Еще шаг. Газовой плиты все еще не было. Выстрел. Еще шаг. Тело с каждым шагом реагировало инстинктивным, ежиным сжатием на бесконечно наваливающийся пустой призрак плиты. Она пригнулась, над головой просвистела пуля. Охотник сделал шаг вперед, и это было невыносимо. Она сделала шаг назад, снова шаг. Плиты по-прежнему не было. Сделав еще три шага назад (охотник сделал три шага вперед) и развернувшись резким, рваным, почти балетным разворотом в сторону леса, она с невероятным, счастливым облегчением поняла: все, плиты уже нет и не будет, и ничего уже нет и не будет.
Она швырнула шлем в песок, рванулась и побежала вперед, так быстро, как только могла.
Охотник швырнул ружье в песок и побежал за ней.
И жизнь прожить и поле перейти
Милый мой дорогой Н!
Очень хорошо что ты перешел, не то я бы не смог сообщить тебе то, что должен сообщить, бережным и нежным способом, со всеми этими утешительными приложительными, пусть здесь и ошибочное слово, но подходящее где ж взять теперь – окружить тебя еще и в этом письме зияниями отсутствий было бы совсем жестоко, все преодоления здесь только мои собственные, тебе же в этой мучительной истории должно быть комфортно. Если бы ты был женщиной, которой был в момент, в котором мы с тобой и встретились, мне бы все пришлось крутить по-другому, вертясь в колком тошнотворном лимбе из неверных спряжений, мне место только в лимбе, ниже или выше не пропустят по ряду причин, о которых я вот-вот уже – мне вряд ли повезет очутиться в месте, которое я не могу выговорить.
Я уже принял все (я серьезно, все) свои пилюли, вот же глупое слово «пилюли» (тут бы тебе уже ощутить тревогу) и выпил три емкости (ты чувствуешь, к чему я это веду?) с водой. Ну, в тот момент это еще были не емкости с водой и не пилюли, я пил из чего обычно люди пьют, и пил то, чем психически неудобных людей обычно чинят, но смотри, что было потом.
Потом, в общем, я сел к своему пишущему техническому устройству, чтобы (и вот опять эти ебучие спряжения), предположим, изъять, вынуть из себя прощение, ну, не прощение, я про это последнее тебе письмо, и в момент невозможности уже что-либо вернуть, я вдруг увидел, точнее, ощутил физически, что в чугунном комплекте букв пишущей этой штуки нет основной, первой буквы и всего, что вокруг нее! (Чисто технически – речь о четвертой, по которой обычно бьет и колотит, будто демон, демонстрирующий перст левой руки – видишь, я пробую быть понятным изо всех сил!). В другой истории, в которой я бы не был весь исполнен чертовых смертельных пилюль, я бы просто пошел в сервисный центр или бутик технических устройств (прости!), способствующих появлению текстов, и попросил бы у них починить устройство, впихнув в него вновь эту чертову букву, быстрый ремонт, и пиши что хочешь. Но тут сложность – тело мое уже, похоже, в процессе, и уже немеют немножечко ноги, и не дойду. И не дошел бы.
Еще можно было бы просто проститься от руки, но легких путей мы не ищем, плюс все стремительно прогрессирует, и пусть будет то, что будет.
Но тут дело дрянь – у меня резонное подозрение, что для всего, что хочется сообщить, есть только сорок-пятьдесят минут, ну, может, трижды сорок минут в лучшем скрипте этой стыдной жути, но это все. Счет
