Эльчин - Смертный приговор
- Не знаю... Как питица... - Глаза Красного Якуба наполнились слезами. Девять лет после установления советской власти в Азербайджане этот человек заставлял плакать других, теперь сам заплакал, всхлипывая как ребенок.
Красный Якуб правда не мог понять, как сюда пробрался Хосров-муэллим. Красноармейцы ведь перекрыли не только дороги, а всю территорию Гадрута гору, ущелье, лес. Они все окружили, и пройти сквозь их окружение было невозможно. Хосров-муэллим, несчастный сын несчастного, как пробрался сюда? Когда он шел, почему ему на голову какой-нибудь камень не упал, зачем не убил несчастного, чтобы уберечь от нечеловеческой муки?
Через много лет Хосров-муэллим и сам не мог припомнить, как он вошел в Гадрут, как добрался до своего абсолютно пустого двора, как увидел заколоченные, облитые лекарством двери собственного дома, мертвого петуха под грушевым деревом (как видно, петух в этом дворе умер последним), как присоединился к людям, несшимся к костру, Хосров-муэллим помнил пустой двор, дом с забитыми дверьми и окнами, мертвого петуха с разноцветными перьями, еще не утратившими блеска в лунном свете, помнил горящий костер, факел, который кто-то вращал обеими руками над головой. Он никогда не забывал все это в своей долгой жизни. Но никогда ему не удалось вспомнить, как же он все-таки прошел через окружение. После разговора с Красным Якубом у заграждения он метался из ущелья в ущелье, перепрыгивал с камня на камень, его прогоняли, не пропускали, били прикладами, хватали, но он убегал, ногтями цепляясь за камни, землю, взбирался на холм, гору, продирался через кустарники, плутал между деревьями. Но что было дальше?... Костер горел, пламя слабело, слабело и погасло. В ночной темноте краснели слабые уголья.
Воцарилась полная тишина, и волнение, заполнявшее всю округу, рассеивалось, понемногу унося и запах костра...
Теперь это место было совершенно обезлюдевшим... Только от маленькой горной речки доносилось лягушачье квакание, но и в нем не осталось ничего неестественного, напротив, это был голос далеких гор, снега на их вершинах, едва различимого в лунном свете, голос утонувших во тьме лесов и той самой маленькой горной речки... это был голос природы...
в далеком селе у подножья Бабадага по ночам также квакали лягушки...
теперь в селе остались старуха, да при ней старик, измученный заботами, да юная девушка по имени Зулейха...
будущее было за детьми и внуками той девушки... скоро наступит утро...
потом пройдут дни, прольется дождь, пойдет снег-годы будут сменять друг друга...
и не останется следа от костра, на кострище расцветут цветы, среди цветов будут играть дети свободных тружеников... Мурада Идцырымлы не будет...
но и Гадрут, и все села вокруг будут полностью электрифицированы...
эти села будут обеспечены тракторами и другой сельскохозяйственной техникой...
социализм победит, коммунизм будет построен... мир капитала будет уничтожен, пролетариат всего мира станет свободным...
и все страдания навсегда останутся в прошлом... Уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР Мурад Илдырымлы, таща за собой серого жеребца, на заплетающихся ногах шел к костру, в котором еще краснели угли; он ощущал в своем сердце радость и гордость за Будущее и боль, горечь Прошлого.
Серый жеребец тоже был болен, Мурад Илдырымлы это знал, и серый жеребец чувствовал, что поход к костру - его последний поход, что хозяин тянет его к последнему пристанищу. Серый жеребец не хотел идти, Мурад Илдырымлы тянул за уздечку, вел его за собой.
Жар от того кострища усиливался, запах нарастал, и серый жеребец, фыркая, дергал головой, но пылающий в лихорадке уполномоченный не выпускал уздечку.
Они подошли и остановились у самых углей, и серый жеребец отодвигался от жара, топтался, обессиленный, на месте, хотел вырваться из рук хозяина. Но не мог.
Уполномоченный, наматывая повод на левую руку, подтянул к себе серого жеребца совсем близко и посмотрел в большие и тревожные глаза коня, правой рукой поднял пистолет и выстрелил коню в висок. У коня подогнулись передние ноги, большие глаза, уставившись в далекую точку, застыли, он упал боком, вытянул шею, щека коснулась ярко-красных углей, но у серого жеребца больше не было сил шевелиться.
Округу заполнил свежий запах паленого, запах горелого мяса. Умолкшие на мгновение после выстрела лягушки заквакали снова. Уполномоченный сунул пистолет в кобуру, вытягивая из костра головешки, стал складывать их на серого жеребца, и неподалеку от Гадрута под утро снова разгорелся небольшой костер.
Руки и лицо уполномоченного пылали теперь не от температуры, а от костра, терпеть было уже невозможно. Он бросил в новый костер последнюю тлеющую головешку (уже было достаточно!), глубоко вздохнул, вытащив пистолет из кобуры, приставил к виску, решительно прыгнул в костер и в тот же миг нажал на курок. На миг, всего на один миг в том жутком жаре уполномоченный ощутил на виске прохладу пистолетного дула. И все кончилось.
И умолкшие было после второго выстрела лягушки опять заквакали... Через три дня, осматривая пациентов гадрутской больницы, профессор Лев Александрович Зильбер присел рядом с кроватью Хосрова-муэллима и сразу узнал его. Странное дело: Лев Александрович Зильбер смотрел на этого человека и чувствовал себя виноватым... Вообще со дня приезда в Гадрут это чувство его не покидало. Ему казалось, что он, профессор Зильбер, виноват, раз чума косит людей так безжалостно. У длинного, худого человека с глазами, полными страдания, чумы не нашли, он был здоров. Но профессору Зильберу хотелось сделать для него хоть что-то, что-нибудь подарить, дать на память. Ведь это он три дня назад, стоя на четвереньках в свете костра, хрипло, отрывисто повизгивал как собака. Младший брат профессора Зильбера Вениамин Каверин был писателем, у него в Москве вышла книжка "Конец хазы", профессор Зильбер привез эту книжку с собой в Гадрут. На белой лицевой странице, он, не задумавшись ни на миг, написал:
"Человеку, увидевшему и пережившему ад,
Лев Зильбер".
Профессор Зильбер подарил книгу Хосрову-муэллиму.
После ликвидации эпидемии профессор Зильбер уехал из Гадрута, и Хосров-муэллим в Гадруте не остался (не мог оставаться! - ведь там все говорило о шестилетнем Джафаре, о четырехлетнем Аслане, о двухлетнем Азере, говорило о Ширин, говорило о том костре). Переехав в Баку, он устроился на работу в одну из школ и никогда больше не видел профессора Зильбера. Иногда, правда, во сне видел, как они в гадрутской больнице безмолвно смотрят друг на друга. И еще ровно через тридцать семь лет в один из ноябрьских дней 1966 года в газетном некрологе увидел портрет академика Льва Александровича Зильбера.
6
В узком тупике
Тупик со свежевыбеленными голубоватой известью стенами был нешироким, безлюдным, аккуратным и тенистым - отлично для жаркого, будто летнего апрельского дня. Едва заметный запах извести свидетельствовал о постоянстве покоя, уюта и чистоты, будто покой, уют и чистота в этом коротком и узком тупике были всегда - и тысячу лет назад были и через тысячу лет будут; в тупик открывались три дворовые двери темно-желтого цвета, и казалось, что все три двери всегда были плотно закрыты и никогда не откроются; и шум машин, проезжавших по мощенной булыжником узкой улице, в тот апрельский день доносился в тупик не грохотом, а тихонько, в шуме машин была мягкость, умеренность. Гиджбасар лежал в тупике, вытянувшись на животе у подножия электрического столба, вкопанного у стенки на асфальте, и черные глаза пса дремали. С тех пор как убежал с кладбища Тюлкю Гельди, Гиджбасар два дня бродил по нагорным махаллям Баку, пока не добрался до этого маленького и спокойного тупика. Тут было уютно и чисто. Покой, уют и чистота после двухдневных скитаний пришлись псу по душе. Отличалось ли спокойствие узкого тупика от кладбищенского покоя в глубине Тюлкю Гельди? На кладбище Тюлкю Гельди помимо управленческой суеты, хождений, ночной жизни, погребальных обрядов, голоса моллы, траурной суеты нищих, собирающих пожертвования, музыки (и на европейских музыкальных инструментах, и на азербайджанских народных) - в разное время дня, и утром, и днем, и вечером, и ночью, бывала и мертвая тишина. Кладбище Тюлкю Гельди было большое. В одном конце хоронили, играла музыка, а в другом конце на дорогие и дешевые, на старые и новые могильные камни опускалась мертвая тишина, и разнообразие могильных камней совершенно исчезало, мертвая тишина делала их одинаковыми. Временами Гиджбасар, сбегая от шума вблизи управления кладбища, от ночной жизни, от пинков и камней, вступал в ту мертвую тишину, но долго оставаться там не мог, вот так спокойно лежать и дремать не мог, и сбегал, чтобы избавиться от мертвой тишины, возвращался к людям.
Гиджбасар открыл глаза, посмотрел на голубоватую стену перед собой, потом навострил уши, слегка повернув голову в сторону, посмотрел на вход в тупик. В прекрасном покое, уюте и чистоте Гиджбасар вдруг почувствовал запах спиртного. Разумеется, Гиджбасар не знал, что это был запах спиртного, но он хорошо усвоил за столько лет на кладбище Тюлкю Гельди, что, когда доносится этот запах, нужно быть бдительным, осторожным и внимательным. Горький опыт научил его: где есть этот запах, там все возможно - тебя будут гладить и целовать, но внезапно, дав пинка, переломают ребра. Гиджбасар каждый день видел, как на кладбище Тюлкю Гельди ящиками таскали водку и во всех подробностях наблюдал, как люди ее пили, как, напиваясь, менялись. Он знал повадки пьющих людей так же хорошо, как повадки машин, по ночам приезжающих и уезжающих с кладбища Тюлкю Гельди, как характер железных ворот, как крышу будки караульщика Афлатуна, как молчание могильных камней, которым нет счета. Запах спиртного сопровождал его всю жизнь.
