Том 1. Муза странствий - Борис Бета
Вскоре лицо мое стало мокрым от дождя, но эта свежесть была приятна, она точно утишала изжогу.
Вдруг музыка послышалась мне сквозь безветренный шелест дождя, сквозь тонкое урчанье выливающихся труб, – я приостановился: тополя за забором пахли горько, где-то были открыты окна на лиственную, травяную свежесть и скрипка, не нанятая, как там, в «Виктории», возвышаясь до голоса, длительно дрожа, передавала песню…
Я догнал Костю через два дома, он тоже остановился, смотрел с середины тротуара в незанавешенное окно; еще не оборачиваясь, – что там, в окне, – я заметил, подходя к нему, как Костя слазил под дождевик и обратно, поднял на уровень груди руку с кольтом.
– Что ты? – спросил я.
– А вот пущу разок вон… погоди! Пусти, – шатнулся он, отступая от меня, – тебе какая нужда?.. Оставь!.. Слышишь, оставь!.. Оставь, я тебя… самого… – говорил, бормотал он, все-таки подчиняясь мне в шагах дальше, но цепко держа револьвер, – и выстрел раздался.
Он прогремел в сыром воздухе, бахнул, никого не задев.
Костя, трезвея, попросил:
– Оставь, постой, я спрячу, – и опять спрятал кольт в кобуру под дождевиком.
Мы шли дальше под руку, молча; я шел и видел, – как увидел в то мгновенье, – веселую семейную столовую с тарелочками на стенах, и в розово-желтом свете лампы над столом сидела, – в кругу всех, рядом с девочкой с косицами в алых ленточках, рядом с бледным горбившимся стариком за пасьянсом, – она, моя забытая утренняя встреча, сияя глазами, ртом, темнее розового в этом домашнем свете в своих воротничках с галстуком…
Итак, я несколько помог ей, избавил ее от напряженного впечатленья, от разбитой лампы, переполоха, испуга, а может, – смерти: кто разберет, куда хотел целить этот чудак, обезумев от спирта и тоски?
* * *
А теперь, не так давно, мне говорил приехавший старый знакомый, что ее, застрявшую с поляками в Ново-Николаевске или в Красноярске, – расстреляли…
Неужели не нашлось руки, которая отвела бы выстрел? Ибо «со смертью всякой живой души, умирает мир прекрасный, который не повторится». А ее мир, ее душа, разве не была она прекрасна своей жизнерадостной причудливостью в нарядах, живыми выпуклыми глазами, верхней губой, приподнятой солнцем для беспечной усмешки?
А может, она жива и посейчас; вот именно сейчас, когда вспоминаю ее я, для нее совсем неизвестный, совсем забытый, ибо то утро, когда вышел я для встречи на подъезде, смешалось, наверное, с солнцем других утр, – вот сейчас, повязавши голову платком, в рукавицах несет она беремя дров, поддерживая, и, конечно, глаза ее сияют, неуклонные в своем взгляде, и легка уверенная походка.
Муза Странствий*
(Отрывок из романа)
…И Муза Настойчивых Странствий
Дыханье таит за спиной.
I
Однажды, проснувшись около десяти, радостно взволнованный снами Алексей решил, что обязательно напишет Софье.
В городе в этот час падал еще один утренний январский снег, в комнатах было тихо; до чая, с мокрой от умыванья головой, он сел к столу и написал на открытке с морской бурей, – «В смертельном страхе», – следующее:
«Вашу записочку, Соня, я получил в тот вторник, в девять часов вечера, вернувшись с вокзала. После чтения явилось раздумье, а потом – искушение… Теперь, третью неделю, я веселю здесь свой отпуск: ем, сплю, опять ем и сплю, читаю, то есть пробую читать вашего восхитительного Гофмана и – „довлеет дневи злоба его“. Но не напишете ли вы мне чего-нибудь? Ну, хотя бы о том, как пел Кармелинский. Жму вашу руку. Алексей».
Минул месяц. Был опять седьмой час вечера; наслаждаясь безветренным бураном, Алексей пришел в белый дом на Архиерейской, где вторая дочь овдовевшей через расстрел, матерински внимательной Натальи Аркадьевны, Лиля, своими тонкими бровями, спокойствием и вдруг какой-то бесшумной смелостью загораживала тот, темноволосой Кармен, образ Софьи. За ужином, с водкой и мадерой, картавый, жеманный гигант штабс-капитан Трауте сказал, чокаясь:
– А все-таки вы расскажите нам, кто вы такой: кавалерист, артиллерист, моторист… или…
– Или – артист! – сказала старшая, Татьяна Николаевна, невеста Трауте.
Все рассмеялись.
– Нет, – ответил Алексей, – хотя, может быть, и я припишусь со временем к труппе какого-нибудь военно-подвижного театра, но пока я до некоторой степени конник.
– А в артиллерию не хотите? – спросил Трауте.
– Можно, – кивнул Алексей и посмотрел на зеленое стекло рюмки.
– Ну, тогда – «всадники-други в поход собирайтесь», – якобы пропел Трауте. – Во вторник, послезавтра, следует выезжать.
– Едем, – кивнул Алексей и стал смотреть на куски индейки на блюде, которое только что поставила на стол Дуняша, похожая на сестру милосердия.
После ужина в зале, где было темно, у окна, при голубоватом потемковом сияньи, Лиля спросила:
– Вы действительно хотите ехать на фронт?
– Ну да, – ответил Алексей, глядя на ее мерцающее лицо.
– Но ведь ваш отпуск еще не кончился? – спросила она, хлестнув что-то жгутом платка.
– Нет еще…
– Господи, какая ретивость! – прошептала она, свивая, растягивая платок. – Я бы осталась…
– Вот как… – замедлил он, ибо в комнате, точно укутанной тенями, в слабом проблеске багетов, как на туманном полотне кино, забрезжил образ Софьи…
Отъезд отсрочился. Два вечера в белой доме на Архиерейской играли в карты, расписывали, слабо пыля, пристукивая по свежему, зеленому сукну мелками; Лиля, опять озабоченная, играла озлобленно Листа, одна в парадно освещенной зале. Алексей, пьяный каждый вечер, благодушествовал, – и во вторник, встав после роббера в четверть одиннадцатого, начал откланиваться, целовать ручки, и пошел через комнаты в переднюю; там он разобрал чужие полы, стащил-вытащил свою длиннополую кавалерийку и, облачась, оправившись, всем довольный, вышел через двойные двери во двор; дорожка была чисто разметана, над каменными воротами светил на безлюдный тротуар лампион – в оттепель. Была на этот вечер в кинематографе на людном углу люднейшая теснота, теплынь, даже жара, ибо шла, мелькала в потемках гудящего вентиляторами зала чудесная, вкрадчиво-безмолвная будто жизнь, в лицах Максимова, Веры Холодной. Там, в этой людной парной темноте, раздраженный приятно, Алексей познакомился с женщиной, ужинал с ней и спал вместе; потом, уже через день, он слабо помнил ее лицо, забыл ее имя, чувствуя воспоминанием только недевичье тело; еще запомнилась ее шляпа: плоская, парчовая, с куньим ободком…
II
Прошло полторы недели с того вечернего десятого часа, когда он сел-влез в теплушку, уезжая в компании Трауте к фронту, провожаемый людно, весело, даже криками «ура» в вечернем воздухе при фонарях. В батарею он так и не попал: в Акше он перешел-перенес, смеясь, свои вещи на броневик
