Том 1. Муза странствий - Борис Бета
– Ну вот, новое дело, – протянул я ему папиросы, – что я к вам, ради водки пришел?
– Ну, ну, – сказал он, изображая суровость и опять разглаживаясь. – Вот за папироску – спасибо! Я уж чего-чего не курил – нет табаку, да и баста!.. Где промышляете табачком-то? – спросил он, закуривая.
– Да случай. Вот Колесников уделил полфунта, по карточкам выдавали.
– Ну, а как дела делишки у вас, что поделываете? – спросил он, доставая из-за занавески бутылку разведенного спирта и ставя ее к щучьей икре с луком и холодным, из дома, пирожкам.
Против обыкновения Федор Лукич быстро захмелел, все выпытывал у меня политические новости и когда я, отнекиваясь, пожимал плечами, он настойчиво грозил мне пальцем. Бутылка была почти пуста, разговор шел по-прежнему политический и уже громкий, когда в номер к нам постучали.
– Ога, – сказал Федор Лукич, поднимаясь, идя отворять дверь. – Кого Бог хочет?
Дверь оттолкнула его, мимо него вошли двое солдат, оставленные двое смотрели в дверь.
– Ага, вино, – сказал один из вошедших быстро и многозначительно. – Кто здесь хозяин? Вы? – посмотрел он на меня, и взгляд этот уже подтвердил мне, что его, высокого, узкоплечего, быстрого в движениях и взгляде, смело сдвинувшего фуражку на затылок, – я знаю.
– Нет, не я, дорогой Костя, – ответил я.
Он еще раз, пристальней, взглянул на меня.
– О, кого я вижу! – шагнул он ко мне и принял мою руку, по-татарски, в две свои. – Вот судьба!.. Вы как здесь? Живете, давно?
– Нет, здесь не живу, – ответил я, чувствуя, что положение наше улучшается. – Пришел в гости, а в городе уже скоро месяц.
Он, выслушивая меня, взял стул и сел на него верхом, облокотясь на спинку; тяжелый кольт в кобуре оттягивал слева ему пояс.
– Ну-с ладно; так что же вы, проведать-то? Я ведь могу рассердиться, ей-Богу, – поправил он фуражку, все время серьезный, без улыбки, только после этих слов вынувший изо рта окурок, бросив его на поднос.
– Да я же ничего не знал! – ответил я, рассматривая его загорелое, озабоченное, постаревшее лицо. – Да и где вас искать?
– Ну, тоже задача! – почесал он в затылке, отведя взгляд от отражения в самоваре. – Да идите в отряд охраны народного достояния, спросите Шулепова, дом всякий укажет… Ну, ладно! А кто здесь хозяин – он? – кивнул Костя на Федора Лукича, все еще выстаивающего у дверей, теперь без краски на лице.
– Да, мой приятель, – ответил я и улыбнулся глазами ошалевшему взгляду Федора Лукича.
– Вы что же, гражданин, разве не знаете, что вино пить запрещено? Вы знаете, какой ответственности подвергаете себя?! – возвысил строго голос Костя.
Федор Лукич шагнул, как проситель.
– Да я, товарищ, вот со знакомым, – ответил он негромко. – Извините, если не так, сами знаете, старый человек… Именины мы справляли, – кончил он.
– Будут вам эти именины! – отклонился Костя, залезая в карман, доставая раздутый, желтой кожи, портсигар и, сняв покрышку, протянул мне:
– Закуривайте.
Потом вытряс и положил на стол около десятка.
– Ну ладно, дальше. – он закурил, затянулся. – Оружие имеете? – спросил он Федора Лукича.
Тот только развел руками:
– Какое оружие, батюшка? Сроду не нашивал…
– Обыщу ведь, – прищурился Костя, – знаем эти песни.
Федор Лукич посмотрел, взведя глаза в передний угол:
– Вот вам святая икона, что нет, ей-Богу же!
После молчания, куря, не вынимая изо рта, уставясь под ноги, точно не чувствуя наших взглядов ожидания, Костя шевельнулся и быстро встал.
– Ну, ладно, – поправил он назад кольт. – Ну, я буду ждать, смотрите, – протянул он руку и опять при пожатии присоединил левую, – может, невольно повторяя привычку отца своего, как тот здоровался в своем мучном лабазе. – А то, разве, к вам нагрянуть? Вы где стоите? В «Европе»?
– Нет, у зятя, – ответил я, стоя против него.
– Ну, ладно, – отозвался он и повернул к дверям. – Ну, будьте здоровы! Пить надо осторожнее, отец! – попрощался он с Федор Лукичем и быстро вышел, сопровождаемый, – дверь захлопнулась.
Костя не замедлил нагрянуть ко мне.
Я лежал, перечитывая «Пиковую даму», когда в дверь, открыв ее, тихо просунулась голова Жоржика.
– К тебе пришел солдат, – сообщил он, – на автомобиле.
Я сразу угадал, кто это, но переспросил:
– Солдат? А где же он?
– Разговаривает с папой… Идет, – скрылся Жоржик, и, действительно, тяжелые шаги, пройдя, остановились за дверью, – распахнув ее широко, вошел ко мне Костя. Он был тот же, с обвислым на поясе кольтом, в пыльных сапогах, с коричневыми леями на серых австрийских бриджах, в коричневой гимнастерке, с казачьим чубом над ухом.
– Здорово, – поздоровался и сел он ко мне. – Не годится обманывать, – от него пахло спиртом.
– Да я вас ждал, – сказал я, чтобы получить в ответ:
– Я и сам собирался, да вот сапоги с меня спешили, – выразился он казачьим словечком. – Сегодня первый выезд… Ну, едем ко мне?
– Куда это? – спросил я, замечая, почему он помолодел – подстригся и побрился.
– А на дачи.
– А не поздно? – спросил я, не чувствуя особенного желания переобуваться, менять туфли на ботинки.
– Ну, сказали! У меня и машина под окном ждет. В два счета там будем, шофер на контрзекс! Ну, шевелитесь.
И опять сердце мое, соскучившееся по широкой пьяной жизни, воспрянуло, согласилось, – в томлении предчувствий спустил я через Костю ноги, начал переобуваться…
Опять жадный к жизни, но слабый перед людьми, закружился я в пестром, шумном, может быть, чуждом мне хороводе. Здесь был австрийский лейтенант, щеголь с равнодушными глазами, всюду сопровождаемый женой своей – русской барышней из хорошей семьи; был подъесаул-донец, багровый, седеющий алкоголик, инспектор кавалерии где-то; был доктор-сарт, еще совсем молодой и страстно, женски преданный социализму, упорный пьяница. Были еще многие, меняющиеся, вереница широкоразгульных, смелых, честных по-своему, рьяных к жизни людей…
* * *
Помню, как поздним вечером сидели мы вдвоем с Костей за столиком в кофейной «Виктория» над стаканами голого спирта; свет горел ярко и холодно, на стеклах плыли подтеки дождя, окна потели; музыканты, – румыны-скрипачи и русская таперша, – визгливо, подмывающе, но очень верно играли «Ки-ка-пу».
Спирт, отдельными глотками, чутко проходил в пищевар и начинало ссадить, жечь. Допив стаканы, расплатившись, мы вышли на улицу; дождь еще сеял тихо, моросил, журча звонко бежало, перебиваясь в частое капанье из труб; лошади, потемнев, заметно дышали паром; мы свернули на безлюдную улицу, пошли под освещенными занавешенными окнами; там, где забыли занавеситься, мы оглядывались; поставив воротник брезентового дождевика, пряча руки, Костя горбился, заплетал
