Трамвай - Михаил Викторович Позняк
Они сидели на скамейке в парке Прямикова, а вокруг тихо шелестела листва старых тополей.
– Нам надо на какое-то время расстаться и все обдумать. – Аня аккуратно высвободила свою узкую ладонь из его пальцев.
– Что??? – Паше показалось, что на него рухнуло небо, – Почему?
– Потому, что наши отношения зашли в тупик.
Девушка пожала плечами и вздохнула, глядя куда-то вдаль.
– Но я же тебя люблю?
– Ты совершенно меня не слышишь. И не хочешь ни о чем думать. Мы с тобой уже взрослые, Паша. А что у тебя есть? Видеокассеты? Или трамваи твои, о которых ты готов говорить бесконечно? Этого мало, Паша. Ты ведь даже в институт поступить не смог. Какое у тебя будущее?
Ну, это было уже просто нечестно! К поступлению в МИИТ он готовился, и еще как! Кто же виноват, что от волнения он выронил очки, и они переломились пополам? Он был точно уверен, прижимая их остатки к лицу, что прочитал задачу правильно. Оказалось, что нет…
– Ну, и о чем ты сейчас думаешь? Впрочем, не отвечай, а то наговорим друг другу лишнего.
Она прикрыла ему теплой ладонью рот, и вдруг поцеловала его в щеку. А потом встала со скамейки.
– Ты хороший. Паша, и у тебя всё ещё получится. Прощай.
– Но ты… Не уходи! Или… Возвращайся, если сможешь…
Паша вскочил, с мольбой глядя на девушку.
– «Я трамвай последний буду ждать»? Эх, Паша-Паша…
Аня кивнула каким-то своим мыслям и, не оборачиваясь, ушла.
Паша стоял, беззвучно открывая и закрывая рот, совершенно растерянный. Потом махнул рукой, и пошел прочь. Сделав несколько шагов, он вспомнил про сумку и вернулся за ней. Посмотрел еще раз на опустевшую скамейку и содрогнулся от нахлынувшего чувства утраты. Еще ни разу в жизни женщина не предлагала ему «расстаться на некоторое время», но уже понимал, что на самом деле это означает «навсегда».
Окошко в полуподвале светилось уютным огоньком в ночи, следовательно, Костик все еще был на месте. Паша спустился по старым истертым ступеням и постучал в обитую жестью коричневую дверь.
– Кто там? А, это ты…
Костик выглядел как-то не очень. Молча, он взял у Паши сумку, заглянул внутрь и отставил в сторону. Паша сунул ему листок, где были записаны заказы из киосков. Костик покивал, читая список и пошел вдоль стеллажа, выуживая мастер-кассеты.
– Как дела? – спросил он, наконец.
– Как обычно. Ашот на порнушку намекает.
– Да пошел он… – с порнографией осторожный Костик связываться не хотел принципиально, – А мрачный ты такой почему?
– Анька от меня ушла.
– Понятно. В смысле – не расстраивайся, девок много.
«А Анька – одна», – хотел было сказать Паша, но вместо этого спросил:
– А у тебя тут что случилось?
– Да… «Черные» опять приезжали. Спрашивали, на кого работаю.
– Ты Алёше сказал?
Алёшей звали крышевавшего их рэкетира. Причем, это было прозвище, а звали его чуть ли не Геннадием. Костик как-то называл имя, но Паша уверен не был.
– С ним, знаешь ли, как с Сатаной договариваться. Вроде и выполнит всё, о чем просили, только станет почему-то гораздо хуже, чем было. Да скажу я ему, скажу. Иди, отдыхай. А я запишу всё, что заказали, и тоже пойду.
– Ага…
Вышедший на улицу Паша с омерзением оглядел окружающий пейзаж, полностью соответствующий его настроению и отправился домой. Мутное небо с какими-то кляксами на нем, грязный тротуар, с которого бомж собирает пустые бутылки, равнодушные окна домов. Старая грязная машина, в которой сидит какой-то утырок и слушает свой шансон…
«Пустые споры, слов туман,
Дворцы и норы, свет и тьма,
И облегченье лишь в одном —
Стоять до смерти на своем,
Ненужный хлам с души стряхнуть,
И старый страх прогнать из глаз.
Из темноты на свет шагнуть.
Как в первый раз».
Паша так удивился, что даже достал очки, чтобы рассмотреть водителя. А тот уже открыл дверь и вылез на улицу.
– Привет. Тебя вроде Павлом зовут? Я не путаю?
– Привет. – Паша кивнул собеседнику, – Не путаешь.
Стоявший перед ним парень учился на пару классов старше и был смутно знаком. Как же его звали? Филя? Филиппок?
– Фил. Зови меня Фил. – Парень чуть заметно усмехнулся.
– Не ожидал услышать «Воскресение», – объяснил свой интерес Паша, – Да и тебя что-то давно не видел.
– В армии был, только весной дембельнулся. А ты? А, ну да… – он обратил внимание на Пашины очки.
– Ага. Астигматизм, без них только общие очертания вижу. Ну, и как там в армии?
– Армейка как армейка, что там может быть такого особенного? Служил, как все, в автобате грузовик водил.
– А сейчас на легковую перешел? – Паша кивнул на старую «четверку», цвет которой при свете фонарей определить было нереально.
– Да, купил убитую. Движок перебрал, ездит пока. Вожу на ней мороженое с хладокомбината мелким оптом.
– А я – видео по киоскам развожу. Можно сказать, розницей.
– Точно, мне же про тебя Шурик рассказывал. Но он ещё вроде говорил, что ты в Германию то ли уже уехал, то ли собираешься уезжать.
– Вот же Шурик трепло… Не еду я никуда. Тут остаюсь.
– Ну, извини, если не так сказал.
– Да ладно… Мать вышла замуж за немца, вместе с ним и уезжает. А я этому Билли там – зачем?
– Теперь понял. Не понял только, почему Билли, а не Вилли, если он немец.
– Потому, что он Бюлент Йылмаз. Немецкий гражданин турецкого происхождения.
– Не любите вы друг друга, как я вижу! – усмехнулся Фил.
– А с чего любить-то? Я же не «прекрасная Лейла».
– Твою маму разве Лейла зовут?
– Мою маму зовут Ольга Петровна. Но теперь она Лейла.
– Вот оно, как бывает…
– Ага. А я – ПашА когда он в настроении и «кляйне Шланге», когда нет, то есть – змееныш. В основном – второе. Извини, Фил. День тяжелый был. Пойду я уже.
– Да все нормально, увидимся.
Паша отправился к своему дому. А Фил запер дверь «четверки» и задумался. Не просто так прошла для Фила армия, оставила один след. И был это внутренний голос, который неожиданно появлялся в ключевые моменты жизни и произносил одну-две фразы, но всегда в точку. Фил называл его Сержантом за определенное сходство с реальным человеком и никогда никому о нем не рассказывал. Но что означали слова «этот парень в опасности, присмотри за ним», так и осталось непонятным.
02
Утро. Паша потянулся в своей кровати, протер глаза и привычным жестом нащупал на тумбочке свои очки. В общем-то, по квартире, где он прожил всю жизнь, можно было передвигаться хоть с закрытыми глазами, настолько все было привычно и на своих местах, но наличие дяди Билли все же вносило свои коррективы.
Толкнувшись сперва в туалет (блин, занято), он умылся, почистил зубы, затем посмотрел на свою слабо пробивающуюся щетину. А, ладно, каждый день бриться – эстетизм, а все эстеты – сами знаете, кто. Вышел на кухню и брякнулся на табуретку, глядя на суетящуюся у плиты мать. Скоро они расстанутся, и очень
