Вадим Шефнер - Последний суд
Старик привел его в свою конторку, посадил на скамеечку и спросил:
— Ты что ж это дразнишься, что меня обижаешь?
— Не буду больше, дяденька, обещаюсь! — сказал Петька.
— Ну то-то же, — задумчиво сказал старик.
— Отпусти, дяденька, не буду больше дразниться! — лицемерно-жалобно заныл Петька.
— Сиди, сиди! — сказал старик и начал рыться в каком-то сундучке. Он достал оттуда широкий вязаный пояс с кармашком и с тяжелой красивой блестящей медной пряжкой.
«Вот оно, начинается, — подумал Петька, — сейчас он меня этой пряжкой хлобыстнет».
— Ну-ка, примерь, — сказал ему старик. — Кольке ремешок в твои годы впору был, а ты в него фигурой.
Петька, опасаясь коварства, осторожно, будто змею, взял пояс, стал примерять. Пальцы у него дрожали.
— Широковато, — деловито сказал Сутяга и потянул сбоку за какую-то медную штучку.
Пояс сразу стал уже, как раз на Петьку.
— Ну, иди, — сказал старик и провел рукой по Петькиной голове, — иди себе с поясом вместе.
Петька ушел, ошеломленный.
В зимние месяцы, когда прекращалась навигация, старику совсем нечего было делать. Много времени проводил он в суде, но не каждый день в нашем городке бывали процессы: все меньше становилось споров и краж. Еще посещал он иногда аптеку, ходил он туда не за лекарством для себя: он никогда не болел, а за отравой для крыс. В пристанском складе их было много, и никак их было не вывести. Кот же так заелся, что и не смотрел на них.
Аптекарю Семену Афанасьевичу Кринкову тоже немного работы было в нашем городке: мало кто болел. Сутяга приходил в аптеку, здоровался, становился у прилавка.
— Ну, как жизнь идет у вас, Григорий Андреевич? — спрашивал Кринков. — Что нового в суде?
Сутяга обычно отвечал, что в суде ничего нового, а сам, как видите, жив и здоров.
— А я вот все хвораю, все хвораю, кругом лекарства, а я хвораю, — скороговоркой произносил Кринков, прислонясь спиной к железной печке.
— С чего вам хворать-то, Семен Афанасьевич? — чуть насмешливо говорил Сутяга. — Вы вон какой здоровый.
— Как это с чего мне хворать! — возражал Кринков. — От работы и лошади дохнут.
— У вас работы чуть-чуть больше моей, Семен Афанасьевич. От такой работы и дитя не устанет.
— Вот и нет! Это человек, если на себя трудится, для своего дела — ему тогда легко, он бревно версту протащит — не устанет. А если не для своего дела — ему и щепка тяжела, — сердито говорил Кринков.
— Опять вы за свое, Семен Афанасьевич! Вы ж по закону работаете, за свою работу зарплату получаете, чего вам еще надо.
— Эх, Григорий Андреевич, раньше я сам эту зарплату платил, сам хозяином был, двух помощников держал при аптеке. Еще вторую аптеку собирался заводить — тут эта революция.
— Н-да, оно конечно, вам трудней привыкнуть… — нехотя говорил Сутяга. — Однако ж вы сыты, одеты.
— Мало мне сытости, — возражал Кринков, все теснее прижимаясь к печке. — Мне частная инициатива нужна! Чтобы что хочу — то куплю, что хочу — то продам… Бывало, плохо дела идут — можно и кокаинчиком подторговать, — и он угрюмо подмигивал Сутяге.
— Что-то не то вы говорите, не то, — скучным голосом возражал Сутяга.
Ему давно уже надоели эти разговорчики, и слушал он их лишь потому, что был уверен: все это слова, словами они и останутся.
— Я вам, Григорий Андреевич, — тихим голосом говорил Кринков, — потому мысли свои доверяю, что знаю, вы на меня жаловаться не побежите, вы человек старого закала. Да и как вы докажете? Вас как старозаветного человека знают, вот и с сыном-то вы разделались, изгнали блудного сына за новые взгляды — это всем известно. А мне поверят, на мне пушинки нет. Если бы я прежде фабрику имел или банк, скажем, я ведь аптекарем был, это вроде кустаря или вроде доктора считают.
Да, разговоры эти Сутяге не понравились, но разговоры разговорами, а Кринков только из расположения к Сутяге давал ему мышьяк от крыс, из каких-то своих подспудных запасов. В другом месте этого яда никак не достать было. «Выходит, — думал старик, — Кринков даже пользу государству приносит: помогает крыс выводить».
Однажды в июне Сутяга пришел в аптеку, однако мышьяка на этот раз у аптекаря на оказалось. Но Кринков, опять-таки в виде особой милости, вынул из шкафчика с надписью «Venena» банку с притертой пробкой и, отсыпав из нее в вощеную бумажку немного каких-то кристаллов, подал пакетик Сутяге и стал объяснять ему, как развести этот яд.
— А не мало ли тут отравы-то, у меня крыс в хозяйстве видимо-невидимо? — спросил старик.
— Мало! — усмехнулся и мрачно подмигнул ему Кринков. — Да этой дозой роту солдат, то есть, извините, красноармейцев, отравить можно.
Вернувшись к себе, Сутяга спрятал яд на верхнюю полку. «Сегодня суббота, в воскресенье травлей крыс заниматься не стоит — грех, разведу яд в понедельник», — решил он.
Но на другой день настало такое, после чего было уже не до крыс. В воскресенье началась война.
Через несколько недель война приблизилась к Красноборску. По шоссе на восток потянулись беженцы. Шли пешеходы, двигались грузовики, фургоны, подводы, набитые людьми. В грузовиках, прильнув к пыльным бортам, сидели дети: побледневшие, молчаливые, уже не плачущие от усталости. Иногда в потоке людей, подвод, машин, чадя выхлопными трубами, проплывали трактора, волоча за собой по щебенке шоссе по несколько саней, груженных бочками с горючим, — только бы ничего не досталось врагу. Мощные, созданные не для скорости, а для тяжкого, неутомимого труда, для грузного, мерного преодоления, здесь двигались они трагически медленно, порою закупоривая движение. Гнали колхозный скот. Понурив головы, угрюмо, как на бойню, брели коровы. Жалобно блеяли бараны, бестолково теснясь к обочине шоссе. Телята на слабых, дрожащих ножках шли, шатаясь от усталости, оставляя на щебне маленькие кровавые следы. Некоторые из них прислонялись к забору или к дереву, в тоскливом недоумении глядели вокруг, потом начинали медленно оседать. Тогда погонщики, сойдя с дороги, стучали кнутовищами в окна — есть тут живая душа, возьмите теленка за ради бога, пропадет зря.
Старик Чернов все эти дни подолгу простаивал у шоссе, ждал, когда погонят коней. Однажды он увидал большой табун коней. Гнали его два погонщика.
— Не из Бибиковского конесовхоза? — спросил он у погонщика.
— Именно из Бибиковского, — ответил погонщик.
— А Чернов Николай где же?
— А тебе какое дело? — недружелюбно спросил погонщик.
— Я отец его — вот какое мне дело. Он в армию ушел, что ли?
— Не в армию, а вроде как и в армию. Задание ему есть. Остался там.
— Так там, верно, немцы уже?
—Ты, папаша, не расспрашивай, а что узнал — о том молчи, — вмешался в разговор второй погонщик и, обращаясь к первому, промолвил: — А ты не болтай. Мало ли что он отец! Тут дело такое…
Они ускорили шаги. Старик отстал от них, остановился, долго смотрел вслед.
На осеннем рассвете немцы вступили в Красноборск. Еще где-то за лесом к западу от городка слышалась стрельба — там бились остатки роты, прикрывавшей отход наших войск. Но все реже раздавались выстрелы — и вот смолкли.
По шоссе через городок промчались мотоциклисты, за ними загромыхали танки. Потом весь день по главной улице городка, где проходило шоссе, двигались на восток немецкие грузовики. Мимо притихших потемневших домиков, мимо безлюдных поперечных улиц проносились они, не сбавляя скорости при въезде в городок, — будто мчались они среди поля, будто городка и не было; чувствовалось в этом безостановочном движении какое-то злобное неуважение к городку, к чужой земле. Моторы грузовиков гудели удручающе ровно, мрачно-серы были набрякшие от росы брезентовые верха кузовов, и пахло от машин не бензином, а нефтью, смазочным маслом, как от паровозов.
Порой проходили легковые низкосидящие, будто волочащие брюхо по земле, штабные автомобили, на радиаторах у которых изображен был до крайности стилизованный орел, — раскрытый клюв его походил на раздвижной гаечный ключ. Некоторые из них, сопровождаемые грузовиками, сворачивали в боковые улицы — это въезжала в городок новая власть. Солдаты соскакивали, разминали ноги, хозяйски оглядывали дома, потом шли рыскать. Слышались беспорядочная стрельба, крики. Над подожженным кожевенным заводом стояли столбы сырого тяжелого дыма; отвратительный запах горящей кожи и дубильных химикалий стлался по улицам, проникая всюду.
Старик Чернов ранним утром вышел из своего домика, взошел на безлюдную пристань, постоял у весов. Сонно плескалась свинцовая вода, обгорелые бревна и разбитые ящики плыли по течению. Здесь, в этой части городка, было тихо: немцы обтекли ее. Они были везде кругом, но здесь их не было.
Может, боялись засады, а может, просто не спешили сюда, раз весь городок теперь у них.
