Вадим Шефнер - Последний суд

Вадим Сергеевич Шефнер

Последний суд

Село Ровенское, где родился Григорий Чернов, было бедное, а самая плохая изба в нем была — Черновых. Когда Григорию шел семнадцатый год, по бедности, по молодости связался он с конокрадами, но не свел и двух коней, как вся шайка попалась при деле. Атамана забили мужики до смерти. Григория и двух других тоже побили, но меньше, лишь для острастки. Потом свезли их в губернский город и судили.

Григорий ждал тюрьмы-каторги, считал себя погибшим. Вышло иначе. Деньги у конокрадов кое-какие были, наняли они адвоката. Адвокат Свешников-Браве был молод, он только начинал свою карьеру и на суде говорил горячо — некоторые дамы в зале плакали. Двух подсудимых закатали на небольшие сроки, а Григория по молодости лет оправдали.

Сперва он не поверил, потом одурел от радости, потом проникся безмерным уважением к силе закона; адвокат показался ему чуть ли не богом. В деревню Григорию возвращаться нельзя было: он понимал, что теперь ему там жизни не будет. И вот разузнал он адрес Свешникова-Браве, пошел к нему и бухнулся в ноги: прими к себе, кем хочешь.

Адвокат шел тогда в гору, ему нужен был верный человек; подумал, подумал — и взял Чернова посыльным. Взял — и не пожалел. Чернов за Свешникова-Браве готов был в огонь и в воду. Был он исполнителем, не в свое дело не лез, прибавки не просил. Он разносил всякие бумаги, помогал дома по хозяйству, дрова пилил. Приходилось ему выполнять и денежные поручения. Как это случается с людьми, с первого же разу попавшихся на плохом деле и зарекшихся не воровать, был он безукоризненно, даже как-то болезненно честен.

…В городе все уже знали Григория Чернова. Когда приходил он по Никольской улице к губернскому суду, высокий, черный, похожий лицом на цыгана, прохожие говорили друг другу: «Адвокатов посыльный идет. Верный человек, серьезный — ничего плохого не скажешь, а ведь конокрадом был, табуны угонял».

Нравом был он угрюм, но не злобен. Пил только по воскресеньям, и то в меру. Адвокатова жена от нечего делать выучила его грамоте. В свободное время, по вечерам, всегда сидел Григорий в своей каморке за кухней и медленно читал разные судебные сборники, сваленные адвокатом в кладовку, другого чтения у Григория не было. Он читал и удивлялся: сколько на свете разных преступлений, и за каждое преступление — свое наказание.

Еще нравилось ему слушать судоговорение. Сдав бумаги, присланные с ним Свешниковым-Браве, шел он в зал, садился в последнем ряду и слушал. Дела разбирались все больше гражданские: споры о наследстве, иски, взыскания. Григорий знал уже чуть ли не все статьи и параграфы и часто заранее мог предсказать решение. Но постепенно он стал замечать, что судят неправильно, что закон-то законом, а деньги сильнее закона и что богатому легче выиграть несправедливое дело, чем бедному правильное. Тут уж ничего Чернов сделать не мог, но в глубине души думал: вот бы мне пойти по судебной линии, я бы судил справедливо, на богатство бы не глядел. Но он знал, что все это лишь пустое мечтание, никаким судьей ему не быть.

Годы текли — ни быстро, ни медленно. Адвокат все шел в гору: купил уже себе дом на главной улице, располнел, посолиднел. А Григорий был все такой же.

Когда началась русско-японская война, взяли Чернова в солдаты. Под Мукденом осколком шимозы ранило его в грудь. Больше года провалялся он по госпиталям, а потом все же вернулся в город. У адвоката был уже другой посыльный, но он взял и Чернова — не то из жалости, не то из-за привычки, только жалованье положил ему меньше прежнего.

Григорий уже вошел в возраст, первая седина пробилась в темных его волосах, но был он еще хоть куда. Незадолго до германской войны женился он на адвокатской кухарке, та была, пожалуй, вдвое моложе его, однако замуж вышла по любви. Да за него только по любви и можно было выйти: денег у него не водилось, хозяйства своего не было.

Перед самой войной родился у них сын — назвали Николаем. Жить стало труднее. Жене пришлось уйти от адвоката. Поселилась она с Колькой у матери, в пригородной слободке в старой покосившейся избушке, которая одним окном земли зачерпнула, другим — в небо ушла.

Григория взяли на войну обозным. Где-то в Галиции случилась с ним беда: правил он санитарной фурой, вдруг показался аэроплан. От авиации в те времена большого вреда не было, но лошадь была молодая, с придурью; испугавшись шума, она понесла, налетела с повозкой на дерево. Григория так зашибло, что очнулся он через два дня на госпитальной койке. От удара открылась старая рана; опять пришлось ему мыкаться по госпиталям, пока не выписали подчистую.

Опять вернулся Чернов в город, но на этот раз Свешников-Браве на службу к себе Чернова не принял: адвокату не до Григория было. Уже повеяло большими переменами, Свешников-Браве был в панике. После революции сбежал он за границу. Вскоре от тифа умерла жена Григория, и остался он один — с ребенком на руках. По многим городам и селам мотала его судьба, пока не очутился он в нашем Красноборске. Здесь, в этом маленьком городке, осел он прочно и прожил до самой смерти.

Через наш городок протекает река Быстрица. Почему называется она так — никому не известно; течет она медленно, лениво — обычная равнинная река. Быстрица не очень глубока, не очень широка, но все же по ней ходят пароходы. В городке есть несколько складов, есть пристань. На эту-то пристань и устроился Григорий Чернов кладовщиком. Здесь была у него комнатка-конторка, возле нее — большие весы; поселился он с сыном близко от пристани, в небольшой, но теплой, прочно срубленной избушке.

Сына он любил, но был с ним строг, порой и поколачивал.

— Вырастешь — судьей будешь, — не то в шутку, не то всерьез говорил он ему, — держи себя сызмальства в порядке.

По ночам старик вставал с лавки, где спал, и шел осматривать пристань. А перед обходом непременно подходил к спящему Кольке. В самодельной, сколоченной на рост тесовой кроватке, выпростав руки из-под душного пестрого одеяла, тихо и сладко спал сын. Мертвенный лунный свет, падая на лицо спящего, оживал, теплел, становился розоватым, как отсвет огня. Старик глядел на чуть оттопыренные, надутые с милой сонной важностью губы, на широкий лоб сына и, усмехнувшись, каждый раз с тем же счастливым удивлением махал рукой, потом, тихо затворив дверь, шел в свой ночной обход.

Городок рос. В нем построили кожевенный завод, на Рубцовом холме разбили парк отдыха. Уже действовала электростанция, свет пошел в дома, вспыхнули фонари на улицах. Много выросло новых домов, еще больше появилось в городке новых людей, да и коренные жители были уже не те — уже обижались, если Красноборск кто-нибудь называл городишкой.

Чернов не менялся. Как прежде, был он угрюм, молчалив. Никто теперь его не унижал, ни перед кем теперь не надо было ломать ему шапки, и жил он хоть небогато, но сытно и спокойно, — а все была в нем какая-то настороженность, замкнутость. Советская власть была ему по душе, но так как не пришлось ему бороться за нее и не знал он, как трудно она досталась, то казалась она ему непрочной, временной — бог счастье послал, бог и отберет, если захочет. А что приводило его в недоумение — так это суд. Судьи были молодые, неопытные, солидности, важности в них не было, а и судили они непонятно, по новым законам. И выходило так: все статьи и все параграфы, что заучил Чернов в старое время, пошли теперь насмарку и не нужны были ни ему, ни людям. Судили правильно — это Чернов чувствовал, — и богатый уже не мог выиграть несправедливого дела, но обидно было Григорию, что он, знающий столько статей и параграфов, ничем не может помочь суду, что зря прошла его жизнь при старом режиме и что новому суду нет от него пользы.

Но страсть к судебным делам не оставила его. Он аккуратно ходил на судебные разбирательства в Красноборский суд — у него даже свое место там было — во втором ряду, четвертое от окна, никто уж туда не садился. Выписал он журнал «Суд идет», стал покупать новые судебные сборники. «Не мне, так сыну пригодится, — думал он, — из меня судьи не вышло — из сына выйдет».

Но сын рос, учился, а склонности к юридической науке не обнаруживал. Кольку все тянуло в поле, в лес. Потом записался он в кружок юннатов, после занятий торчал в школе в живом уголке: кормил кроликов, возился со всяким зверьем. Журнал «Суд идет» читать он не хотел, а приносил из библиотеки «Вестник юного натуралиста» и срисовывал оттуда каких-то невероятно толстых свиней и породистых кур.

Однажды притащил он домой пеструю морскую свинку, и, когда отец хотел выбросить нечисть, Колька спрятал ее под одеяло и три ночи спал с ней, а уходя на уроки, брал ее с собой — за пазуху. Пришлось Григорию Чернову примириться с пакостью — морская свинка водворилась в хибарке. Но тут мальчишка обнаглел — принес ужа. Отец в змеях не разбирался: он всех их считал ядовитыми. Ужа он обозвал гадюкой и приказал выкинуть. Уж куда-то исчез, а через пару дней, когда Чернов ночью подошел к спящему сыну, увидел его: торчит из-под одеяла, рядом с рукой мальчишки, змеиный хвост. Но тут номер не прошел, Чернов разбудил Кольку и выпорол: пошто гадюку в постель кладешь!