Выбор воды - Гала Узрютова
Можно отцепить свой вагон и уехать, но каждый ждёт, пока поезд высадит соседа у его дома, чтобы тот не заблудился. Соседи при больших расстояниях необходимы. Вынул из печи хлеб – прежде отнеси соседу.
Если в поезде включили свет – всё за окном исчезает, исчезает расстояние. Длина становится недоступной. Она чувствуется только в шатании, которое ведёт от вагона к вагону. Влево, вправо, прямо. Равновесие в ногах и есть протяжённость страны.
Главное, не забыть ночью поднять рамку безопасности, если спишь на верхней полке.
Равнина
На равнине живёшь как на ладони, отчего под вечер хочется спрятаться. Появись на этой плоскости затишок – в нём сразу скапливаются те, кому в поле неловко.
Устроился за киоском, открыл бутылку пива – и тебя никто не видит. Ни патруль, ни жена, ни ветер.
Спрятавшись в такой складке, удобно наблюдать за жизнью на равнине, смотреть, куда идёт другой – тот, кто в поле чувствует себя как воин, пусть даже и один. Движется по равнине свободно, умещая в шаге то просеку, то походку прадеда. Локти ни во что не упираются, живи на все четыре стороны, любая будет твоей.
Пройти равнину нельзя – по ней можно только идти.
Если что ему и помешает, так это тяжесть, которая к вечеру чувствуется на спине от бесконечности равнины. Но он – несёт; больше никто её на своих плечах не выдержит.
Людей на равнине встречают нечасто. Ночью ложатся на другой бок, чтобы не слышать, как с равнины идёт холод.
Наутро настаёт та же равнина. Дорога положена.
– Ты если на равнину вышла, не оглядывайся, – говорил дед.
Я и не оглядываюсь, иду вперёд. Понять бы только, в какую сторону шла вчера вечером. Оглянуться и невозможно: если равнина справа, слева и сзади, то где перед, уже не имеет значения.
Здесь я лишь однажды встретила другого человека, но и тот шёл в обратную сторону. Поравнявшись, мы ссутулились друг к другу и разошлись. Не то чтобы нам было не по пути, – просто пути у нас разные.
С тех пор я уже и не высматриваю вдалеке никого другого. Я знаю равнину, она знает меня, – и хватит. Если хочется перекинуться с кем-то парой слов, набираю в рот ветра – и наговорилась. Теперь можно ещё лет сто идти молча. Никто не окликнет, никто не позовёт.
Да я и сама уже не помню своего имени. Помню только: когда меня родили на равнине, назвали не сразу – присматривались. Пустили по полю – и смотрели, как пойду: сверну или по прямой. Я шла верно. Имя дали моё, чужого не надо.
Одного дня хватило, чтобы научиться ходить по равнине. Дед показал, как ноги ставить, бабка – где молоко течёт. Первый десяток шла, не останавливаясь, после – засела в затишке, продышалась – и снова.
Равнина – лучшее, что с тобой может быть, говорил дед. Ничего не меняется, всё идёт как надо. Всё знакомо, всё ново. Куда ни посмотри – мало не будет; равнина не кончается. Если я и думала вдруг, что ещё километров пятнадцать – и равнина кончится, то, дошагав туда, видела – длится. Длюсь и я.
Утром идёшь быстрее, чтобы к вечеру устать, а к ночи – уснуть. Разогнавшись на рассвете, к обеду я – уже само колесо, и не жду передышки. Вечер всё не наступает, а ночь – тем более.
Дед рассказывал, как шёл несколько дней по равнине, а ночь так и не нашлась. Не темнело, свет не сворачивался, будто ночи не существовало. Дед пошёл в обратную сторону – думал, ночь там, но и за спиной ночи не было. Дня через три ему встретился человек, который шёл уже одиннадцать дней – и тоже ночи не видел. Спать не хотелось, только идти. Куда голову ни повернёшь – везде светло, везде видно равнину, ночи не видно. Света было так же много, как равнины. Ему было куда падать. Дед не знал, идёт ли он недели или годы – при свете равнина выглядела так же, как в первый день. Трава под ногами – по-прежнему зелена, вечернего розового в ней так и нет. Раз нет, и думать о нём нечего. Привыкнув к свету, дед шёл, не оглядываясь, и не надеясь на ночь. Чуть закуток – дед прятался в него, чтобы хоть ненадолго устроить «ночь», пусть и на несколько часов. Дед не мог смириться с тем, что его ночи лишили, считал ночь своей территорией. Насытившись «ночью» в закутке, он продолжал равнину и снова вверялся свету. Ты моё утро, ты мой день, ты мой свет. Равнина длилась, дед стал о ночи забывать и целиком шёл дневным человеком. И представить уже не мог, чтобы зелень равнины вдруг потемнела.
Но она потемнела. Дед даже не сразу заметил, как это произошло. В тот день началась пыльная буря, и дед закрыл глаза. А когда открыл, было уже темно.
На чёрной равнине ног не разглядеть. В темноте предчувствие есть, а доказательств – нет. Доказательства даёт свет.
Света не было три дня, то есть – три ночи. Делать нечего, кроме как устроиться под деревом и спать. Дед не мог сказать, точно ли это было три ночи – но ночи три было, говорил он.
Дед сразу узнал свет, когда тот появился. Глаза резало, тело грело, равнина позеленела. Иди – не хочу. Ноги за три ночи затекли от темноты, быстро не взяться. Дед повторял всегда, что свет на равнине – особенный. Нигде такого света не видел, говорил он, и уходил в дальнюю комнату.
Может, деду тогда показалось, и того длинного дня не было? Если я буду идти по равнине, ночь всё-таки наступит. Не может не наступить, я же не стою на месте. И я иду, и день идёт за мной. Мне лишь поветрилось, что я обогнала его.
Идти легко, усталости нет. Иду ли я так же, как мой дед, – не знаю. У него шаг был крупный, у меня – мелкий. Собрав три дождя и ветров семь, один из которых со снегом, я ничуть
