Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
И если вы думаете, что я шучу насчет полной чаши предметов, имеющихся у Марьи Александровны на квартире, то вы очень ошибаетесь. Я не шучу и не смеюсь. Я вообще никогда не смеюсь и не шучу. Я очень серьезный человек.
Так вот. Я был у Марьи Александровны дома и могу описать вам, что у ней есть, чтобы вы знали, что такое Марья Александровна.
Как к ней заходишь, так у ней перед дверью коврик, похожий на платяную щетку гигантских размеров. Вернее, не одна щетка гигантских размеров. Это — неправильно. Будто бы штук сорок взяли платяных щеток. Соединили вместе и положили образовавшийся гигантский прямоугольник вверх волосом под дверь Марьи Александровны, чтоб приходящий мог аккуратно протереть ноги.
И действительно, если приходящий имел на подошвах хоть чуть-чуть грязи, коврик Марьи Александровны сдирал грязь всю, иногда даже оставляя на подошвах гостя глубокие царапины.
Так что, оказавшись у Марьи Александровны, гость уж был чист ногами, но все равно его заставляли снимать ботинки, потому что выдавали очень мягкие, легкие и приятные комнатные тапки.
Тут же в прихожей имелась длиннющая, на всю прихожую, ковровая дорожка. А у стены — специально заказанный в мастерской индивидуальной мебели узенький мягкий диванчик, чтобы гости не утомлялись, снимая и надевая комнатную и уличную обувь, чтоб у них не было прилива крови к голове.
Ковровая дорожка и дверь со стеклом вели во внутренности квартиры Марьи Александровны, состоявшей из одной комнаты.
Да. Комната у Марьи Александровны была одна, но зато что это была за комната!
Выходящая на какую-то постоянно солнечную сторону, залитая светом от потолка и до пола, с люстрой в четыре рожка. С цветной стеклянной люстрой, позванивающей подвесками при малейшем прикосновении токов воздуха.
Черное пианино у стены, обнажавшее по желанию гостей свою снежно-угольную пасть.
Стол на черт знает сколько персон, покрытый ослепительной пенно-белой скатертью с синей каймой, пущенной по низу.
Стулья, мягкие стулья, цвет обивки которых я не берусь назвать. Вишневые, что ли.
Платяной шкаф за 168 рублей. Трюмо. Журнальный столик, пуф, еще один пуф, подставки для цветов, полотна Шишкина на стенах.
И наконец — кровать!
О! Она деревянная!
О! Она трех-, четырех— и более спальная!
О! Она такая кровать. Она высокая. Она мягкая!
О! Она такая кровать, какую всякому иметь охота, кто такой не имеет!
Были, конечно, в квартире и туалет, и ванная, и кухня. Но описывать их имеющееся великолепие нет у меня таланта, нету и силы. Да и не нужно ведь. Потому что и так ясно, какая может быть у Марьи Александровны кухня при такой квартире. Ясно, что полная изобилия, а то как же иначе.
Тут у некоторых может возникнуть вопрос: «А откуда у Марьи Александровны взялось все подобное вышеописанное? Неужели же действительно продавцы и завстоловой воруют?»
На это я не отвечу почти ничего, так как не знаю. Может быть, и воруют. А может, и не воруют. Кто их разберет? А если конкретно насчет Марьи Александровны, так я тоже не знаю. Она — мой друг. Вполне возможно, что обстановка досталась ей в наследство от какого-либо очередного мужа, а возможно, что она выиграла ее в лотерею. При чем тут завстоловой? Кто ее разберет? Я, например, никогда не спрашивал об этом Марью Александровну. Не спрашивал и спрашивать не собираюсь. Если бы она делала что-то противозаконное, то ее давно бы посадили в тюрьму. На это у нас есть юстиция. А раз она не сидит в тюрьме, значит, она чиста и нечего бередить ей душу нескромными вопросами. В самом деле, может, мне ее еще спросить откуда взялись у ней золотые зубы? Ясно, что из зубопротезного кабинета, а то откуда еще.
Итак, появилась в дверях, вся в каплях дождя, Марья Александровна, мой большой друг.
И я сразу понял, что с ней творится что-то неладное.
Она была мертва. Она развязала свой прозрачный синтетический платочек и стянула его с головы одной рукой так, что вся ее пышная прическа сбилась набок, а платочек стал лежать на полу.
Она почти без сил рухнула на табуреточку и закрыла глаза.
Я же переложил папиросу в другой угол рта и приготовился к ее очередной исповеди.
Оказалось, что однажды к ним в столовую попал с улицы молодой человек и попросился кушать. Марья Александровна хотела отказать ему по случаю обеденного времени и вообще, но не смогла.
— Вы понимаете, Утробин, он был такой, знаете ли, бедненький. Он худенький такой, стриженый, с бородкой, в очках. Как Дон Кихот. Съел свой гороховый супчик, котлетку. И задумался, и вышел вон. А мне навечно запал в сердце. Студент.
Приходил он к ним в столовую и еще много раз. Ел и пил за свои бедные деньги. И переполнял сердце Марьи Александровны до той поры, пока она не остановила его как-то после принятия горохового супу и не сказала так:
— А вы знаете, Леша (его звали Леша), приходите, пожалуйста, ко мне в понедельник вечером, часиков в полседьмого. Вы мне очень будете нужны.
Сказала и посмотрела на него восточными глазами. Студент очень удивился.
— А что за дело, если не секрет, приведет меня к вам в понедельник в полседьмого вечера, уважаемая Марья Александровна?
— Пока секрет. Приходите и увидите. Ведь вы же знаете, как мы, женщины, любим свои маленькие секреты и хитрости. Как мы слабы, беззащитны, — говорила Марья Александровна, в волнении тряся золотыми серьгами и вручая студенту свой адрес.
— Знаю. Знаю, — отвечал студент, сглатывая слюну. — Это мне довольно известно, и если я чем-либо в силах помочь вам, то я обязательно приду.
— И он пришел, — продолжала свой рассказ Марья Александровна.
И, не в силах больше выдержать, зашлась в тяжком плаче с рыданием.
Она рыдала, хорошея на глазах, и я, тоже в волнении, достал бутылку боржоми и напоил бедную женщину минеральной водой для ее успокоения и завершения рассказа.
Он пришел и не был поражен, кажется, великолепием обстановки. Он прошел в комнату и, сидя за празднично убранным и разукрашенным столом, произнес такую фразу:
— Ну, так чем я могу вам служить?
А Марья Александровна, уже надевшая тот праздничный наряд, в котором и явилась ко мне, объяснила, что у ней как раз исполнился сегодня день рождения и она позвала Лешу, чтобы скромно отметить это небольшое событие ее