Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
И вот он как-то зашел на колхозный рынок одного районного сибирского городка. Москвич любил рынки, где гул и гам, где весело, где грузин подкидывает вверх арбуз, узбек призывает в свидетели Аллаха, а русский мужик тихо стоит в очереди за пивом.
Путешественник приценился к фруктам и овощам. Отметил: виктория — 3 рубля 50 копеек, огурцы — 2 рубля 30 копеек, лук — 1 рубль 50 копеек. Там же на рынке он и увидел портрет Тюрьморезова Ф.Л.
Прямо там же на рынке, на стенке, висели под стеклом фотографии, объединенные броским лозунгом «ОНИ НАМ МЕШАЮТ ЖИТЬ».
Гость полюбопытствовал и был за это вполне вознагражден лицезрением серии гнусных харь — большей частию опухших, мутноглазых. Но среди них явно выделялся Тюрьморезов Ф.Л.
Тюрьморезов Ф.Л. выделялся среди них необычайно ясным взором и бодрой осанкой. Потому что все остальные обитатели фотовитрины стояли, согнувшись крючком, стояли, умоляюще протянув руки к фотообъективу.
А Тюрьморезов Ф.Л. взирал на мир довольно дерзко, имел свежую курчавую бороду, мощный торс его был одет в тельняшку, а поверх тельняшки носил Тюрьморезов Ф.Л. пиджак. Вот так!
И текст был под Тюрьморезовым Ф.Л., который объяснял все его положение.
«ТЮРЬМОРЕЗОВ Ф.Л., 1939 г. РОЖД., С ЯНВАРЯ 1973 г. НИГДЕ НЕ РАБОТАЕТ, ПЬЯНСТВУЕТ, ВЕДЕТ ПАРАЗИТИЧЕСКИЙ, АНТИОБЩЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ».
Московский гость глубоко задумался.
А рядом оказались два милиционера в серых рубахах навыпуск. Они беседовали исключительно друг с другом, надзирали окружающую торговлю и время от времени трогали пальчиком выступающую из-под рубахи кожаную кобуру.
Московский гость, преодолев природную скромность, вежливо обратился к стражам порядка:
— Товарищи! Если этот объект находится в вашем ведении, то позвольте мне забрать портрет Тюрьморезова Ф.Л. раз и навсегда.
Милиционеры опешили.
— В нашем-то в нашем, — помедлив, отвечали они, видя перед собой приличного человека с портфелем. — А только для вас он зачем?
— Вы знаете, я попытаюсь вам сейчас объяснить, — сказал московский гость. — Несмотря на то что гражданин Тюрьморезов явно сугубо отрицательный тип, от него исходит какая-то внутренняя сила, его фигура где-то как-то по большому счету даже убеждает. Бодрит.
Милиционеры оживились.
— Да уж что, — согласился один из них — худенький, бледный. — Убеждать-то он мастер. Как пойдет молоть — заслушаешься! Он тебе и черта, он тебе и дьявола вспомнит. А особенно упирает на Бога, Иисуса Христа. Он, однако, молокан, ли чо ли? Все больше на религию упирает. Я правильно говорю, Рябов? — обратился он к другому милиционеру.
— Ага. Все точно, Гриша, — кивал синеглазый и пожилой Рябов. — Он свое учение имеет. Однако он не молокан, потому что, — тут милиционер выдержал значительную паузу, — потому что он — иудеец.
Так сказал Рябов, а потом снял форменную фуражку и вытер нутро фуражки носовым платком и повторил:
— Иудеец он, родом из Креповки.
— Ну и что, что из Креповки, — всколыхнулся Гриша. — Если из Креповки, так он молокан. В Креповке молоканы живут.
— А там живут вовсе не молоканы, а там живут иудейцы. — Рябов надел фуражку. — Их еще при царе выслали. Они все по видимости русские, но вера у них еврейская. Их выслали, а они царю подали прошению, чтобы их назвать. Вот царь их и назвал — село Иудино. И уж после Ленин их переименовал в Креповку.
— Позвольте, — вмешался путешественник. — Это уж не в честь ли того крестьянина Крепова, который переписывался с Львом Толстым? И Лев Толстой его называл братом. И он еще какую-то книжку написал, тот Крепов. Про тунеядство и земледелие. Я в «Литературке» читал…
— Во-во, — сказал Рябов. — Я сам из этих мест. Точно оно назватое по какому-то крестьянину. А раз Креповка, то и крестьянин был, значит, Крепов.
— И что же это Лев Николаевич Толстой стал бы тебе переписываться с иудейцем? — ехидно спросил Гриша. — Говорю ж тебе — там полсела иудейцы, а полсела — молоканы. А потом — будь он иудеец, так он бы на Христа не упирал. Потому что иудей не верит в Христа, а верит только в субботу. Их в субботу хрен выгонишь работать. Я-то знаю.
— А молокан, по-твоему, в Христа верит? Ты зайди к нему домой — у него ни одной иконки нету.
— Ну и что, что нету икон, — возражал оппонент. — У молокана икон действительно нету, но в Христа он верит. Вот и Тюрьморезов говорит, что Христос был социалист, от Каина родились все мировые сволочи, а сам он — авелевец.
— А, иди ты! То — молокан, то — авелевец. Сам не знаешь, что мелешь! — Рябов отвернулся и махнул рукой.
— А не слишком ли вы это слишком? — опять влез в беседу москвич, указывая на фотовитрину. — Это я имею в виду, что тут написано — он ведет паразитический образ жизни, пьянствует.
— Не, — горько отвечали милиционеры. — Все голима правда. И не работает нигде, и хлещет, как конь, и деньги ему дураки дают.
— А вдруг он случайно не работает с января месяца 1973 года, — не сдавался гость. — Может, просто еще не устроился как следует в городе человек. Все-таки всего шесть месяцев прошло.
— Как же, — иронически ухмыльнулся милиционер Гриша. — Он и в прошлом году всего два дня работал. Его когда первый раз привели в отделение, я его спрашиваю: «Фамилие, имя, отчество», а он — «Разин Степан Тимофеевич». И зубы скалит, бессовестная харя!
— А никакой он и не молокан, и не иудеец, — вдруг рассердился милиционер Рябов. — Натуральный бич — только туману на себя напускает. Разве молокан, разве иудеец жрали бы столько водки? А этому поллитру взять на зуб — все одно что нам на троих читушку. Я сам видел — гражданин купил в гастрономе ноль пять «Экстры», а этот в магазин залетел. «Позвольте полюбопытствовать». Выхватил у гражданина бутылку, скусил зубами горлышко да и вылил ее всю в свое поганое хайло. Вылил — и был таков. Все аж офонарели.
Милиционер сплюнул.
— Это как же так… вылил? — ахнул московский гость.
— А вот так — взял и вылил, — разъяснил Рябов. — Пасть разинул, вылил, стекло выплюнул и ушел.
— Не, все-таки он не иудеец, — сказал Гриша. — Может быть, он и не молокан, но уж во всяком случае не иудеец…
И неизвестно, чем бы закончился этот длинный спор относительно религиозной принадлежности Тюрьморезова
