Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
— Глухо. Ага. Глухо, — равнодушно отвечал Парамот. — Я Ботю собственноручно кормил тушенкой, и я его самостоятельно пущу на котлеты и суп, потому что душа моя горюет по свеженькому мясцу.
— А ты говядинку бери, говядинка есть у меня на складе, и приличный кусманчик можешь оторвать.
— Твоя говядина синяя, Андрей Степанович, ты ее не красил, а она сама синяя, и ты жри ее собственноручно и сам страдай, а про Ботьку забудь. Его буду есть я, а не ты. И все. Крест. Глухо дело, глухо, как в танке. Какая разница — дело прошлое. Капитально.
Очень он обиделся, завхоз, на Парамота, а Парамот теперь боялся, что завхоз унес обиду эту и в гроб. Вот почему Парамот из кожи вон лез, чтобы сделать что-нибудь приятное хотя бы для тела Андрея Степановича.
Парамот первым заметил Андрея Степановича, когда тот, отягченный земными заботами, прилег соснуть вечным сном головой на амбарную книгу. Парамот видит — дверь склада открытая, внутри — темь, потому что кругом белым все бело от снега, накануне выпавшего.
И зашел Парамот в склад, где завхоз уже спал вечным сном на амбарной книге, а что вечным сном, а не по пьянке, видно было хотя бы потому уже, что глаза завхоза приобрели стеклянный блеск и серый цвет и выпуклость, а цвет лица совсем бело-желтый стал.
И виднелись в глубине, в амбарном полумраке, различные съестные припасы — ящики с тушенкой, сахар, мука, соль, уксус, перец, шоколад, и только водку не мог углядеть Парамот — прятал ее Андрей Степанович так ловко и незаметно, что и сам часто находил не там, где надо.
А Парамоту вдруг сделалось страшно.
И не мертвеца, а того, что его, человека вне места и вне времени, могут засудить за убийство душением из-за водки или по какому другому случаю.
— И как Карла будешь потом тыщи лет тачки катать ни за фиг.
И он тогда ушел и в мою палатку пришел, а также просил у меня одеколону, чтобы выпить, но у меня одеколону для него не оказалось, и тогда Парамот намекнул мне, что наш завхоз умер, и я ему полностью поверил, глядя на его физиономию, и пошел взять у маршрутного рабочего Лиды из Иркутска одеколону, а она дала, только не одеколону, а духи «Огни Москвы»… «Огни» эти я выдал потрясенному до основ Парамоту.
А сам пошел к складу, где уже началась та странная возня, хлопоты, переговоры, плач и опять хлопоты, которые всегда сопровождают похороны, свадьбу и рождение ребенка — явления жизни первые, средние и последние.
Дальше нужно было транспортировать труп на базу, для чего и вызвали по рации шофера Степана с машиной «ГАЗ-51», вызвали, заказав привезти заодно и ящик «москвича» на полевые поминки.
Парамот с духов «Огни Москвы» совершенно и не закосел даже и даже задумчив не стал, зато с необыкновенным проворством стал колотить из пиленых досок гроб и мысли не допускал, что его приятеля могут повезти в грузовике без тары, как какую-нибудь мясную тушу.
А повариха Ольга Ивановна, та самая, которой в настоящее время уже остригли наголо голову и выслали из Якутии за распутное поведение, а куда — неизвестно, она напекла блинов три высоких горки и сварила ведро киселя из концентрата.
И мы подняли кружки в честь завхоза Андрея Степановича Голикова, который ничем, ну ничем совершенно не выделялся среди других людей: врал, чем-то мелким всегда гордился, в Якутию попал в незапамятные времена за анекдоты, а после реабилитации прижился здесь, различными лавчонками заведовал, приворовывал, попивал, нас обсчитывал по рублевке, а то и по красненькой — обычный этот человек лежал вот теперь в некрасивом гробу, который сколотил для него Парамот, на все руки бич, в гробу под пихтовыми ветками лежал и не волновался.
А то, что снег к тому времени выпал, так я об этом уже писал, но когда заколачивали гроб, на десять метров мало что можно было различить, потому что новая порция снега с неба поступила, замело, запуржило, и хлопья мохнатые, и сечка — все вперемешку на землю под косым углом падает.
Степан за рулем — неторопливый вялый человек, а рядом Парамот, как сопровождающий, — такую роль исполнял, а в кузове Андрей Степанович — в надежном ящике.
Загудел мотор, захлопал, заурчал, и желтые горизонтальные секторы света от фар вобрали в себя снежинки и медленно задвигались параллельно земле.
Так вот. Горы крутые в Якутии. Ветер с них дует все вниз. Едут. Парамот, плачем заливаясь, рассказывает равнодушному Степану про достоинства Андрея Степановича.
— Понял, — уныло отвечает Степа, которому все равно, бара-бир, которого ничем не удивишь, который знает и понимает все, что творится вокруг и в чем он ни малейшего участия даже мыслью принимать не хочет. А Парамот — тот другой, а впрочем, это я уже повторяюсь, ведь вы его уже достаточно хорошо знаете.
И был у них на пути полуответственный подъем, и машина его еле-еле взяла. Казалось, что не едет она, а на месте стоит — вот до чего крут подъем был.
И они наверху заглушили мотор, выпили немного водки, а потом глядят, а гроб-то и исчез, выпал, что ли, из-за крутизны.
И они тогда, матерясь, пошли вниз по метели и нашли гроб среди вихрей снежных аж по другую сторону ручья.
И поперли они его в гору, гроб, употели, а когда закинули в кузов его, то Парамот стал смотреть на него, и в глазах у него, все увеличиваясь, и больше, и крупнее, стала отражаться желтая луна.
— Э-эй, Степа, а гроб-то, это, что-то вроде как бы не наш, — обмирая, сказал Парамот.
Сплюнул Степа и потащил Парамота в кабину, а Парамот стал вырываться, рвать ворот и дико кричать под лунным светом, освещающим белую некрасивую землю.
* * *
И казалось, что слышно в метели, как скрипит и стучит тот громадный и безжизненный механизм, которым управляется Земля:
У-ухи, э-эхи, тук-тук-тук, у-ухи, э-эхи…
* …тысячу двести — тысячу пятьсот новыми. — После денежной реформы 1961 года эта сумма практически равнялась годовой зарплате инженера.
Бойся… Отбой — команды оповещения о начале и завершении взрыва при производстве горных работ.
Бара-бир — все равно. Попало в жаргон из тюркского. К пиву (beer) отношения не имеет.
Портрет Тюрьморезова Ф.Л
Один московский гость путешествовал летом по просторам Сибири. Московского гостя все удивляло и все устраивало: взметнувшееся к небу передовое
