Том 3. Городок - Надежда Александровна Лохвицкая
– И совершенно напрасно. Пошли бы на центральный рынок, там сколько угодно этого добра-то. Хоть задавись.
– Да быть не может!
– Ну как так не может: мы-то где берем? Я сам через день на рынок езжу и покупаю. Я лгать не стану. Я русский офицер, а не мошенник.
Дама уступила с трудом и обещала, что сама поедет на рынок.
– Вот так-то лучше будет, – напутствовал ее Григорий Петрович.
– А вам, сударь, чего угодно? – оттирая плечом хозяина, двинулся он к новому покупателю.
– Мне – десяточек огурцов.
– Десяток? Не многовато ли будет – десяток-то? Вам, виноват, на сколько же человек?
– На восемь.
– Так вам четыре огурца надо, а не десяток. Огурец ведь здесь не русский, здесь крупный огурец; его пополам разрезать – на двоих вполне хватит. А уж если пять возьмете, так уж это от силы. Я русский офицер, я врать не могу. А вам, сударыня, чего?
– Мне кулебяки на двадцать пять франков.
– Позвольте – да вам на сколько же человек?
– На десять.
– Позвольте – кроме кулебяки ведь еще что-нибудь подадите?
– Ну, разумеется. Суп будет, курица.
– Да вам если и без курицы, так и то на двенадцать франков за глаза хватит, а тут еще и курица. Больше чем на десять и думать нечего.
– А мне ваша хозяйка говорила, что надо на двадцать пять.
– А вы ее больше слушайте, она вам еще и не того наскажет. Я русский офицер, я врать не могу.
* * *
Когда Григория Петровича выгнали (а произошло это приблизительно через два дня после начала его торговли), пошел он наниматься на автомобильный завод.
Раздул ноздри и сказал:
– Я человек честный, скажу прямо – делать ничего не умею и особых способностей не чувствую.
На заводе удивились, однако на службу приняли и поставили к станку обтачивать гайку. Точил Григорий Петрович четыре дня, обточил себе начисто три пальца, на пятый день пригласили его в кассу:
– Можете получить заработанные деньги. Григорий Петрович ужасно обрадовался:
– Уже? Знаете, у вас дело чудесно поставлено!
– Да, у нас это все очень строго.
– Подумать только – на других заводах не раньше как через пятнадцать дней, а тут вдруг на пятый.
– У нас тоже ведь не всем так платят, – объяснила кассирша.
– Не всем?
Григорий Петрович даже покраснел от удовольствия:
– Вот уж никак не думал… Я даже считал, что мало способен… Так, значит, не всем?
– Да, не всем, – любезно ответила кассирша. – Это только тем, кого выгоняют…
* * *
В поисках занятия и службы познакомился Григорий Петрович с двумя неграми. Негры жили в Париже уже давно, и оба происходили с острова Мартиника.
Узнав, что у Григория Петровича есть две тысячи, негры страшно взволновались и тут же придумали издавать журнал специально для Мартиники. Они знают потребности этого острова. В дело внесут свой труд, Григорий Петрович – деньги, барыши поровну.
Григорий Петрович согласился с восторгом, только очень мучился, что негры на него трудиться будут. Во сне видел хижину дяди Тома. На другой день при свидании стал убеждать негров, чтобы они взяли каждый по две части прибылей, а ему дали одну. Но негры ничего не поняли и даже стали смотреть подозрительно. Однако за дело принялись ревностно. Решили так: каждый напишет по статье. Один об оливковом масле – это теперь, сказал он, в большой моде. Другой – про гуттаперчевые мешки. Потом картинки. Потом оба переведут какой-нибудь иностранный рассказ и попросят одного знакомого испанского генерала написать стихи, которые они тоже переведут. Все это составит чудесный первый номер, который весь целиком будет послан на Мартинику и раскуплен там, конечно, в первый же день по баснословной цене. Потом, поделив барыши, можно выпустить второй номер.
Дело только задержал немножко испанский генерал, который долго кобенился и уверял, что стихов отродясь не писал; наконец уломали. Негры перевели.
– Это что же, – робко спросил Григорий Петрович, – верно, что-нибудь патриотическое, боевое, военное? Я ведь в стихах пас.
– Нет, – говорят, – наоборот: про ландыши.
Напечатали пробный номер. На это ушли все деньги Григория Петровича; негры уверяли, что еще своих прикинули. Потом живо уехали в Марсель грузить журнал.
Григорий Петрович никогда больше не встречался с ними.
Мучился долго – не прогорели ли негры на этом деле, и чувствовал себя мошенником.
Доктор Коробка
– Доктор Коробка?
– Это я-с. Войдите, пожалуйста. Это кто?
– Это мой сын. Я, собственно говоря…
– Простите, я вас перебью. Садитесь. Пусть и сын сядет. Прежде всего, кто вам меня рекомендовал?
– Консьержка рекомендовала. Здесь, говорит, доктор живет, только вы, говорит, к нему не ходите. Ну а где нам по дождю болтаться из-за пустяков, потому что…
– Простите, я вас перебью. Консьержка дура. Занозила палец в двенадцать часов ночи. Я ей промыл палец, да только не тот. Она бы еще в два часа пришла. Да и не в том дело. Я, собственно говоря, практикой уже лет двадцать не занимаюсь. Я помещик и страстный охотник. Какие у меня собаки были! Евстигнеев говорил: «Продайте». Я говорю: «Дудки-с». До женитьбы действительно практиковал. По части акушерства. Дрянное дело. Это по две ночи не спи, давай мужу валерьянки, теще брому и подбодряй всех веселыми анекдотами, а дура орет, и черт ее знает, что еще там у нее родится. Дудки, слуга покорный. Женился и сел помещиком. Ну а теперь придется тряхнуть стариной. Положение беженское, да и хочется быть полезным. Итак, сударыня, чем вы страдаете?
– Это вот у сына горло болит.
– Ах, у сына. Ну ладно – у сына так у сына. Сколько вам лет, молодой человек?
– Двенадцать.
– Двенадцать? Стало быть, так и запишем… две… над… цать лет. Во… лит гор… ло. Тэк-с. И что же, сильно болит?
– Немножко глотать больно.
– Извините, я вас перебью. От какой болезни умерли ваши родители?
– Да ведь это мой сын, доктор, я жива.
– А отец?
– На войне убит.
– Извините, я вас перебью. Не страдает ли чем-нибудь бабушка пациента, как-то: запоем, хирагрой, наследственной язвой желудка? На что ваша бабушка жалуется? Пациент, я вас спрашиваю!
– Ба… бабушка все жалуется, что денег нет.
– Извините, я вас перебью. Нужно систематически. Какими болезнями страдали вы в детстве? Не наблюдалось ли запоя, хирагры, наследственной язвы желудка? Вы что на меня смотрите? Это у меня всегда так борода прямо из-под глаз росла. Итак, значит, родители и даже предки буквально ничем не страдают. Так и запишем. Двенадцать лет, болит горло, родители
