Свет – это мы - Мэтью Квик
– Лукас, – сказала она наконец, – не смей превращаться в подобие этого жалкого существа на диване, потому что ты – единственная моя надежда.
Вскоре после этого я ушел спать.
Посреди ночи я проснулся в ужасе и попытался найти туалет, но дом моего детства превратился в запутанный лабиринт, и я отчаянно пытался выбраться из него, как лабораторная крыса в поисках сыра. Потом мне показалось, что у меня над головой нет крыши, а когда я взглянул наверх, оказалось, что оттуда на меня смотрит исполинская копия моей матери. Ее пылающий взгляд, как полуденное солнце, моментально испарил слюну у меня во рту. Мое горло сжалось, я не мог дышать.
Я вскочил на кровати, задыхаясь. Это был всего лишь сон. Когда мне удалось восстановить дыхание, я выскочил из спальни – наполовину ожидая оказаться снова в лабиринте. Но коридор привел меня, как обычно, к лестнице на первый этаж, я спустился, выскользнул за дверь и принялся наматывать круги вокруг дома против часовой стрелки, чем и занимался до восхода солнца, после чего попросил отца отвезти меня обратно.
Мать долго жаловалась на дороговизну бензина, на то, сколько денег было выброшено только ради того, чтобы я пробыл дома меньше двенадцати часов, но вскорости отец уже был за рулем, а я рядом с ним на правом сиденье. Впрочем, на этот раз отец заговорил со мной.
– Лукас, – сказал он. – Я устал. Ты уже взрослый, так что пора нам наконец поговорить начистоту. Твоя мать меня заездила. Я сделал все, что мог. Я держался, пока ты не уехал из дома, но продолжать это представление я больше не в силах.
Дальше он сказал, что уезжает и что теперь настала моя очередь быть «мужчиной в доме», то есть заботиться о матери, потому что он больше этого делать не в состоянии. Я был настолько поражен, что не мог сказать ни слова, потому что было ясно, что он говорит совершенно серьезно и что он долго носил в себе эту тяжесть и вот наконец избавился от нее.
Высадив меня перед общежитием, он протянул мне пять новеньких сотенных и пожелал удачи.
Я успел добраться до своей комнаты, и тут у меня в голове что-то рухнуло.
Очнулся я сидя на своей кровати. Все это время я, судя по всему, бил кулаком себе в бедро, так что на нем теперь красовался синяк. Тогда я принялся за работу всерьез, используя оба кулака, и вскорости добился того, что синяк окружал мое бедро замкнутым кольцом.
Позже тем днем кто-то постучался ко мне. Я попытался не обращать внимания, но стук не прекращался. Я встал и прохромал к двери, намереваясь положить конец этому вторжению.
В коридоре стоял долговязый нескладный парень. Рыжая челка спадала ему на левый глаз.
– Лукас Гудгейм, да?
Я кивнул.
– Меня все зовут Смитти. Я живу чуть дальше по коридору.
Я опять кивнул.
– Ты не большой любитель поговорить, я вижу.
Я пожал плечами.
– Это нормально.
Я уставился на него, не зная, как на это реагировать.
Тогда он поднял правую руку, в которой держал конверт.
– Положили в мою ячейку. Девчачий почерк. И пахнет девчонкой. Добрый знак. Еле удержался, чтобы не подглядеть. Но тут твое имя, так что, в общем, поздравляю, Ромео.
Он протянул мне конверт, но я не сразу на него посмотрел, потому что был в слишком взвинченном состоянии. Мне надо было, чтобы он ушел. Но поскольку он проявлял такие добрососедские чувства, я не решался сказать ему об этом прямо.
– Слушай, – сказал он. – Я тебе честно скажу. Ты погано выглядишь. Это нормально. Ничего страшного. Но я тут думал заказать пиццу ближе к вечеру, может, выглотать пару банок пива и типа посидеть за видеоиграми. Хочешь, заходи?
Я не ответил, и тогда он добавил:
– Просто имей в виду. Я от тебя буквально в трех шагах. И я буду у себя весь вечер. Заходи, расскажешь мне про свою девушку.
Он толкнул меня в плечо, в дружеской манере, и наконец удалился, после чего я закрыл дверь и уставился на письмо, которое так и держал в руке.
Оно было от Дарси.
Прошлым летом мы с ней вместе работали в «Морожено положено». Владельцами тогда еще были семья Дитуллио. Я в основном черпал и накладывал, а она очаровывала посетителей – занималась кассой, болтала с мамашами, бесстыдно заигрывала с каждым зашедшим мужчиной и магическим образом наполняла банку для наших общих чаевых, да так, что ее приходилось опорожнять по нескольку раз за смену. Когда наплыв спадал, Дарси говорила со мной о своих мечтах – она хотела работать со сложными детьми, – о том, как мальчики, с которыми она встречается, постоянно ее разочаровывают, о своих безумных приключениях на пару с Джилл и вообще обо всем, что приходило ей в голову. Я был согласен слушать ее голос вечно.
Когда лето подошло к концу и мы попрощались, она поцеловала меня в щеку и спросила адрес моего университета.
– Зачем?
– Будем друзьями по переписке, – ответила она. – Ни один мальчик не слушал меня так внимательно, как ты. И у меня есть подозрение, что ты хорош и в письменном виде. В твоей милой голове наверняка завалялась пара слов.
До тех пор я ни разу в жизни не написал ни единого письма, но я кивнул, а потом дрожащими руками записал свой домашний телефон, по которому она могла бы позвонить позже вечером, чтобы я продиктовал ей адрес. Она так и сделала. Я дважды, медленно и отчетливо, прочел ей адрес, не позволяя себе надеяться, что он ей в самом деле пригодится. Она повторила его в ответ, совершенно правильно, и в ее исполнении эти простые слова наполнились игривым волшебством и зазвучали, как баллада.
Я стоял посреди своей одиночной комнаты, глядя на первое письмо, полученное мной в жизни, внимательно разглядывая почерк Дарси, очень женственный и округлый, воплощенный в лиловых чернилах. Я пытался проникнуть в символизм журнальных иллюстраций, которые она виртуозно расположила на
