История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.) - Иван Васильевич Шмелев
Савельевы, начав обед, сперва ели крошево: огурцы с квасом, а потом ели пироги с морковной начинкой, прихлёбывая топлёным молоком, а наверсытку съели по куску варёного мяса, привезённого из дома.
– Василий Лаврентьевич! Вы чай, сколько нажали на этом конце-то? – поинтересовался Фёдор у обедавшего во главе своей семьи, тут же, одного мужика, жителя улицы Слободы.
– Без двух снопов тысячу! – наивно, с простотой, но с арифметической точностью, без задержки ответил Лаврентьевич.
– Ну и мы, наверное, столько же нажнём, у нас ширина-то загона такая же, как у вас, – удовлетворённый ответом, отозвался ему Фёдор.
– Скорее разобедывайте, рожь-то перестоится, отсорится! – прикрикнул Василий Ефимович на семью первым поднявшийся от места обеда. – Расселись и целый уповод разобедываете, как век не едали. Пока рожь стоит, надо жать, а не рассусоливать!
– Не даст как следует пообедать! – злобно, но притаённо проворчал на отца недовольный Санька.
– Ты чего там бурчишь? Или пырнуть чем-нибудь в пузо-то и будешь знать, как огрызаться в деловую пору! – злобно обрушился отец на Саньку, наблюдая, как от села Ломовки замолаживает; отдельные облачка, собираясь в одну синеватую тучку. Закончив с обедом, и для первого дня зажина, не отдохнув, Савельевы с серпами в руках приступили укрощать второй загон ржи. Не прошло и получаса, как дождевая туча, настойчиво надвигалась на поле, где жали Мотовиловцы. Огненный хлыст блеснувшей молнии, полосуя, пронзил тучу от неба до земли. С угрожающим, оглушительным треском лопнули обручи невидимого небесного чана, осколки его разлетелись в разные стороны и вода хлынула на землю ливнем. Крупный, ядрёный дождь больно захлестал по спинам наклонившихся над серпом жнецов. Жнецы побросали серпы, побежали скрываться от дождя под телегу и под десятки, сложенные из снопов.
– Пап! А ты иди скорее, что мочишься! – окликнула из-под телеги Манька отца, который, уминая коленкой, довязывал сноп.
– Ну как вас тут под десятком-то не замочило? Он вон какой приурезал, – ныряя под десяток, где, спасаясь от дождя, сидели Минька с Санькой, а бабы попрятались под телегой.
– Только бы ржи не было, а то дождик сквозь солнышко всегда ржой на землю садится, огурцы портит. А бают, такой-то дождик грибной бывает.
– Эт, когда как, когда грибной, а когда огурцы губит!
– Эх, мне за шиворот капнуло! Вон, гоже матери-то да Маньки с Анной, на телеге-то кожа, она не пропускает.
Лошадиная кожа, выделанная сыромятью, разостланная в телеге, засохнув, приняла сферическую форму, спасает от дождя, как крыша. Крупные дождевые капли, тупо и угрожающе стуча о кожу, и звуча, как о барабан, собравшись в потоки, сливаются с кожи, не моча спасающихся от дождя, прятающихся под телегой. Дождь собрался быстро и утих внезапно. Жнецы, выбравшись из укрытий, блаженно потягивались, расправляя затёкшие руки и ноги, разгибали спины.
– Ну и дождик силён был! – вылезая из-под телеги, проговорила Любовь Михайловна.
– Да, нечего сказать, дождичек, так дождичек! – отозвался Василий. – А с чего он взялся?
– Да почти ни с чего, маленькое облачко вдруг засинело, вот и дождик народился! – вступил в разговор, вышедший из укрытия колодезя, Иван Пушлин, где он скрывался от дождя.
– Ну, как, Василий Ефимович, дело-то идёт? У тебя вон, сколько жнецов-то!
– Бог помочь бишь вам! Бог спасёт! Дело идёт. Вот уж второй загон дожинаем, ещё шесть осталось, – отозвался Василий.
Под самый вечер, едва осилив второй загон, Савельевы собирались ехать домой. Василий Ефимович запряг Серого, стал укладывать в телегу накошенную на низинах загона траву. Жнецы устало посели на телегу. Застоявшийся за день и соскучившийся по дороге Серый, перетаптываясь с ноги на ногу, готовясь ринуться в путь, тормошил телегу, словно обдумывая, с которой ноги начать бег, дёргая, стрижа ушами и лупя глазами назад на хлопотавшего около телеги хозяина, в ожидании беспокойно наблюдал за его поведением. Василий для удобства сиденья, расстилая траву в телеге, злобно ворчал на Серого:
– Стой! Дьявол! Дай усесться-то! А когда все по удобному уселись в телегу, и Василий Ефимович последним вскочил на своё место и, цапнув в руки вожжи, он с силой и злобно приурезал Серого выжженной петлёй по боку.
– Теперь вот беги! – заорал он на лошадь.
Серый бешено скакнул. Рывком сорвал телегу с места. Седоки в телеге по инерции невольно поклонились взад. В задке телеги буйно загремел пустой бочонок, из которого жнецы выпили с ведро квасу. Вскоре Серый сбавил бег, от внезапности седоки теперь поклонились вперёд. Съезжая с горы, Василий Ефимович, как нарочно, поддал Серому вожжой, который в бешеном скоку попёр телегу ещё быстрее. Бабы, морщась от боевой тряски, вцепившись руками за задки телеги, едва удерживались на ней; когда телега, тарахтя, наскакивала на придорожные кочки, ухабы и выбоины, баб сильно встряхивало, их на ветру трепыхавшиеся платки, едва держались на головах, сползали на плечи. Болезненно наморщив лицо, Любовь Михайловна с упрёком уговаривала Василия, чтоб он не так быстро гнал, но слова её, от тряски рвущиеся на части, не доходили до уха Василия. Из-за стукотни колёс, он не слышал просьбу, чтоб сбавить бег лошади. Ему было слышно только странные звуки: а-а-а! и-и-и! у-у-у! Подъезжая к селу за Савельевыми, вихрем клубилась взбаламученная колёсами придорожная пыль.
– Здесь дождя не было, дорога покрыта пылью.
По приезде домой Любовь Михайловна едва оправилась от взбалмошной езды, она болезненно совсем измаялась в такой бойкой дороге. Тряская дорога в конец измучила её слабое здоровье, хрупкое тощее тело.
– Всю спинушку изломало! – без жалобы, поведала она о проведённом целом дне на жнитве бабушке Евлинье, которая с рук на руки передала ребёнка матери.
На второй день жнитва в поле взяли и Ваньку, а мать осталась дома. Жнецы уселись в телеге. Василий Ефимович, дёрнув за вожжи, крикнул на Серого:
– Но!
Серый рванул с места телегу и бодро зашагал по улице. Незаметно выехали в поле. Ванька, сидевший чуть ли не в самом задке телеги, при выезде из села окинул глазами простор ржаного поля, кое-где пестревшего снопами поставленных в десятки в форме «попов». Вдали он завидел знакомую по детству казарму, издали она казалась игрушечным домиком с белыми трубами. Около казармы виднелась так же знакомая с детства, замечательная дубрава с верхней неровной зазубренной кромкой, издали она казалась похожей на пилу, поставленную зубьями кверху. В нос Ваньке удерил пресный запах созревающей ржи,
