Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они
Люди быта и люди жизни не должны бы никогда враждовать между собою, ни упрекать одни других. Ведь правы и те, и другие, ведь они не могут завидовать друг другу – каждый имеет то, что ему в данный момент нужно, – отдых или движение. Но на деле выходит не так; и это естественно, потому что и жизнь живут, и быт устраивают люди скопом, в больших соединениях; и непременно между бытовыми попадутся более жизненные, между жизненными – более бытовые, и вот эти-то неуместные, имеющие не то, что им нужно, но задержанные общей массой окружающих, – недовольны, несчастны, мучаются. Они унижают среду, в которую попали, проклинают ее, слабые – презирают. Проповедуют всеобщее возвращение или к быту, или, если они живые, но в быту, – к жизни. Всеобщее для всех и одновременно! Это еще та личная нетерпимость к свободе, непроникновение в прекрасные, совершенные, мировые законы, которые рождаются из недостатка сознания и самознания.
Чехов был в быту – и ненавидел быт, томился им, ненавидел быт – любя и зная его; так мы иногда собственную руку ненавидим – и ведь все-таки она своя, ближе других, ее не оторвешь; чтобы оторвать, для спасения сердца, надо иметь редкую силу. Чехов этой силы не имел, он так и протомился любовной ненавистью до самой смерти. Она, его ненависть, была такая бессознательная и такая любовная, что многими, вот хотя бы «декадентами» безбытными и безжизненными (есть и эта середина, таков бессознательный эстетизм), была принята за чистую любовь к быту. Не умея жить и не умея устроить быта, томясь в пустом пространстве чистого и притом неосмысленного созерцания, декаденты – одни возлюбили Чехова за его якобы чистую любовь к быту, к этому повседневному круговому житью со всеми мелочами, другие умиляются рассказами этого писателя, вообразив, что быт и жизнь одно и то же, что мелочи, повторяющиеся и вечные у Чехова, – «прозрачны», а стоит только бытовые явления сделать прозрачными – они превратятся в события. Декаденты, по примеру всех других «партий», самых противоположных, тащат Чехова к себе: он наш! А Чехов, как стоял на одном месте, страдающий, слабый, глубокий, значительный, так и стоит. Ничей, свой и Божий. Он показал нам трагедию человека жизни – в быте; и это, может быть, остережет многих и укажет им их путь – если уж нужно искать действенной пользы в художественных произведениях Чехова.
От непонимания глубин пропасти между жизнью и бытом многие, грустящие о быте, соединяют любовно Чехова с Достоевским. Это уж совсем непростительно. У Чехова еще была ненавистническая любовь к быту и быт. Достоевский – сама жизнь, мелочи его – грандиозны, все беспорядочно и неправильно, ни одного возвращения, ни одной круговой черты быта: одни события! Это истинный и постоянный переоценщик всего, а в быту именно цены-то и стоят неподвижно, те же сегодня, как вчера, и об этом-то и заботятся бытовые люди. Сегодня – вчерашние, а о «завтра» быт не думает, пока «завтра» не сделается, по порядку, – «сегодня»; тогда его нужно хранить по примеру «вчера», не отступая ни на линию. И люди, живущие в быту, никогда не видят себя извне, даже не замечают своего «быта», отнюдь не наслаждаются им, а просто уверены, что житье их – правильное житье. Эстетики умиляются теперь, глядя назад, перед «способами солить и мочить вишню», а Фирс из «Вишневого сада», который «способ знал», в то время никакого экстаза особенного не испытывал. Так же и домостройный боярин, так же и – сойдем глубже, – библейский израильтянин, устроивший свой дом, своих жен и овец по вековым законам и правилам. Умиление эстетическое, усиленное расстоянием, надо положительно выделить из вопроса о быте жизни.
Оговариваюсь также, что, утверждая равноправность быта с жизнью, как необходимые периоды отдыха, перерыва движения, в разное время нужные для многих и постоянно существующие наряду с постоянным движением других, – я отнюдь не утверждаю неизменности форм быта. Как будто этап для отдыха – только одно-единственное место, и, уехав далеко вперед, надо для передышки и сна к нему же возвращаться! Но заметьте, – и это опять естественно, – самые горячие проповедники быта почти никогда не рисуют будущего быта, а всегда оглядываются и хотят что-то устроить по примеру прошлых остановок, прежних круговых обычаев. Тот вздыхает о соленых вишнях, другой о Домострое, Розанов простирается назад до Библии и Вавилона… Вот так! Вот, чтобы вроде этого! Мечты же о быте, усилия создать картину будущего быта, возможного, прекрасного, продолжительного и желательного, – всегда жалки, картины не пленительны, не увлекают, мертвы и не нужны. Быт не создается людьми, он вообще не создается, а выходит сам; ведь мы не выдумываем наших снов, а видим их. Как знать заранее условия местности, где остановишься? Как знать вперед, где устанешь и где именно захочешь отдохнуть, и с какой душой, наконец, оставишь поезд жизни, после каких путевых «событий»? А из этого и сложится наш быт, наши сны.
Отдохнем – поедем снова, и отречемся от привычек, от обычаев, от отношений, от всякого твердого благополучия и расчета, мелочи сложим в чемодан, а которые не войдут – оставим… и поедем так вплоть до следующего этапа, когда мы, или дети наши, или внуки захотят отдохнуть. И будут правы, и пусть отдохнут малое время и говорят, как обитатели Обломовки, укладываясь спать вечером: «Вот день-то и прошел! И слава Богу! Дай Бог и завтра так!» Пусть отдохнут. Жизнь возьмет свое.
Но где же, спросят, последний и окончательный этап? Куда мчатся тесные узкие поезда жизни по пути событий? Да, быт вне творчества, быт делается сам, но жизнь, ее движение, ведь мы направляем? Неужели мы просто едем в бесконечность, зная наверно, что от самого последнего вообразимого этапа – опять потянется железный путь, а там опять, и так всегда? Я думаю, что если действительно мы желаем жить, двигаться (без желания мы не могли бы жить и двигаться), то этот путь не бесконечен, ибо само желание доказывает существование исполнения, цели; желание бесцельное, сознательно бесцельное, – есть противоречие в самом себе. Таким образом, приходится думать, что путь жизни – не бесконечность и последняя его точка, действительно последняя, не остановка… Истинный конец вот этого железного пути, с окружающими его событиями, проход через все эти события – несомненно и есть цель влекущих нас вперед желаний. И не обрыв, не остановка, потому что тогда опять была бы бесцельность. Когда мы увидим последний блеск железа – мы увидим, в какой именно путь переходит этот старый, конечный, который мы желали весь изойти. Говорить об этом более определенно не нужно. Нужно доверяться своему, все равно непобедимому, желанию жить. Жить – вперед.
IIИ, однако, очень важно сознавать, что желаешь именно окончательного окончания, истинного конца этого пути, завершения, достижения той точки, где он, железный, сходит, переходя в какой-то другой; и желаешь исполнения всех событий на этом пути. Иначе легко остановиться на одном из отдохновенных этапов быта и замереть, думая, что он – конец. А те, невиденные события и непройденный путь ведь будут же все-таки, а потому и желание их, пусть полумертвое, будет несознанно томить.
Вот далекий, туманный, прекрасный этап общего счастья, легкой и мирной братской жизни на устоях общего труда и равенства. Предположим, что мы жили, переживали события, создавали направление, мчались вперед, отдыхали на мелких этапах несовершенного быта – и опять мчались среди событий – все ради него. Но дело в том, что, живя, двигаясь, мы ясно чувствуем, что именно движение – правда, именно в этом наше желание; мы понимаем, что отдых, быт, остановка на полпути – не исполнение желания. Мы внутренно знаем, живя, что самый прекрасный этап все-таки этап. И потому мы не можем жить, двигаться к этапу, к быту как к цели. Разве будут силы? Какое опять внутреннее противоречие!
Нет, важно знать, что хочешь его потому, что он, далекий, лежит на нашем пути, его не обойдешь, он нужен, к нему подведут и события; когда мы будем там – мы будем ближе к нашему совершению всего, исполнению всего, – вот за это прекрасный этап «общего равенства» нельзя не любить, нельзя не желать, не стремиться к нему, не направлять в его сторону движение жизни. Но силы наши сами угасают, только что мы скажем себе, что он цель, а дальше мы уж не двинемся, хотя путь будет блестеть на солнце. Мы даже и не дойдем, остановимся раньше, на ближнем этапе – ведь и тут можно кое-как устроиться. Удивительна природа человеческая! Если показать человеку черту, за которую его наверно не пустят, он не дойдет и до самой черты, ему делается все равно, шагом дальше или шагом ближе. Если уж отдыхать и все одинаково благополучно жить да поживать, без событий, а в свое и общее прекрасное удовольствие, – то можно и не стараться особенно; можно и на предпоследнем этапе недурно отдохнуть. Желания падают до минимума, и силы умирают. Происходит какое-то развращение человека, превращение его в скромное и сонное животное.
