Михаил Танич - Играла музыка в саду
Землянка была вырыта на повороте дороги, стоял мороз, а за дорогой начиналось минное поле до самого немца, метров 600. В землянке тоже стоял мороз, хоть мы и топили - чем бы вы думали? - порохом из немецких танковых снарядов. Порох представлял из себя такие серого цвета длинные макароны. Они хорошо сгорали, но тепла не прибавлялось. Только вонь. А я все тер и тер своего амальгамированного солдата об полу уже снятой шинели.
- Там машина проехала! - крикнул часовой. - С начальством.
Ну, я орден - в карман, выхожу. Какое еще начальство в этом месте? Вижу "виллис" американский и из него трое вылазят: шофер, полковник (по папахе определил) и складный такой генерал в бекеше нараспашку. Кто им, генералам тем, так складно бекеши строил, неужели и тогда Слава Зайцев?
Тут немец из своего скорострельного (наш "Максим" стрелял так: тах-тах-тах-тах; а ихние - фррру-фрру-фрру!) как даст по "виллису" - под ноги, стежку снега на шоссе поднял. Этих двоих - как ветер в кювет сдул, а генерал и не пошевелился. Кивнул им головой - поехали. Те смущенно отряхнули снег, и "виллис" развернулся, как на месте, - и от греха. А как мою пушку проскочили, задом к немцу снова стали, порученец к нам подходит и спрашивает:
- Генерал Баграмян ищет штаб тридцать третьего ком-брига. - Мы пожали плечами, и "виллис" умчался, поднимая снежную пыль.
Отчистил я своего солдата на ордене, потом носил его на правой стороне гимнастерки. Потом и на левой у меня засветилась звезда ордена Славы с георгиевской лентой. Из какого металла звезда, не знаю, но оттирать ее не было нужды - белая.
Так и носил я эти две железки (так на фронте у нас не обидно, а на сленге ордена назывались) почти что два года. Других не было, а под этими две невыгоревшие на солнце звезды так и кричали с гимнастерки: солдатик-то фронтовик.
И когда подполковник в МГБ, помните, сказал мне:
- Предлагаю рассказать о вашей контрреволюционной деятельности... - я выразительно опустил глаза на две эти невыгоревшие на хаки звезды. Думал поможет, но чуть не схлопотал по фейсу.
Я всегда был наивен. Плохое качество, но не самое же плохое! Был еще один человек, который сказал: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне!"
Как все-таки может большой поэт сказать за всех - за себя, за вас, за меня! Вот и придумал он про свою и про мою жизнь: "Проскакал на розовом коне".
СЕРГЕЙ КОРЖУКОВ
- Вот тебе, Миничка, наша хрустальная проза! - сказал, подписывая мне книжку "Город принял", Аркадий Вайнер. Ну, там хрустальная - не хрустальная (может, он шутил), но эту отличную милицейскую повесть я прочел с удовольствием. Так началась наша дружба, которой уже лет пятнадцать, а то и все двадцать.
Когда между братьями пробежала черная кошка, кто хрустальнее, я, конечно, безоговорочно принял сторону старшего брата, считая разборку излишней и неморальной.
Слово-то какое подобралось - неморальной. Впрочем, Аркадий и жил-то почти что в таком переулке - он назывался Безбожный. Так она и продолжается, наша дружба, хотя дела, болезни и годы все дальше разводят нас и жизнь протекает как бы врозь, но, встретившись, мы по-настоящему, по-братски радуемся этой, теперь уже чаще всего случайной встрече.
Живем с братьями в Болшево, в Доме кинематографистов, они делают сценарий "Гонки по вертикали" для Киевской студии, а я дровишки на шашлык колю. Добывал я, как мог, свои будущие бляшки в сосудах. И понадобилась им в кино для Гафта (он играл роль матерого урки) стилизованная под жиганскую песня. И вот что у меня получилось.
Ой, схватили на бану
Ой, да малолетку,
На три года пацану
Стало небо в клетку.
Ой, ча да ча-ча-ча,
Да позовите мне врача.
А я скажу тому врачу,
Что к родной мамочке хочу.
Ой, кусают комары
В тундре неразлучной!
Обе ручки - не мои
На пиле двухручной.
Ой, тепло на Колыме
После ледолома!
А я на воле - как в тюрьме,
А в тюрьме - как дома.
Ой, ча да ча-ча-ча,
Да позовите мне врача,
А я скажу тому врачу,
Что к родной мамочке хочу.
Братья вскоре рассорились со студией и с режиссером, они - как и я - это умеют, и якобы поэтому песня моя не пригодилась. На самом деле, я думаю, одному из братьев песня показалась недостаточно хрустальной, как бы гусь-хрустальной, и они ее даже Гафту не показывали. И песня осталась у меня и, слава Богу, положила начало большому, можно сказать, роману в песнях о сталинском лагере, который я хорошо знал, потому как варился в этом вареве и на пайке целых шесть лет.
А дальше написалось "Письмо матери".
Не пишу. Ты не жди почтальона,
И на стук не срывайся чуть свет!
Это блажь воровского закона,
Но у жулика матери нет...
Мы живем не на воле, а в зоне
И по нашим раскладам правы,
И твои я снимаю ладони
С непутевой своей головы.
Мне не стыдно цитировать свои песни, и пусть их читает кто угодно, хоть сам Петрарка с Лаурой! А потом, в Переделкине, возникла "Тося".
Она на Кировской служила,
На почтампе,
Налево в зале,
В девятнадцатом окне!
И ничего в ней
Вроде не было такого,
А вот, представьте,
Понаравилася мне...
А потом:
Вагон столыпинский,
Кругом решеточки,
Конвой из Вологды,
Не до чечеточки.
Конвой из Вологды,
Не до бутылочки,
А из Бутырочки
До пересылочки.
Не зовите, не зовите Петрарку: прекращаю.
А вскоре появился и музыкант - Сережа Коржуков, с которым мы сразу поняли друг друга, и, не думая ни о какой группе "Лесоповал", принялись в охотку писать такие песни, одну за другой. Чаще всего - я ему из Юрмалы диктую текст, а он мне обратно - играет музыку.
Однажды днем звонит и говорит:
- Михаил Саич, сижу с настоящим вором. Водочку пьем помаленьку. Материял изучаю. Клево!
- Ну, ты все же поосторожней...
Кончилось тем, что тот у него денег одолжил без отдачи, да и часы ручные тоже куда-то улетучились. Наука!
Сережа был очень одаренным мелодистом, лет с пятнадцати не расставался с гитарой, и слетали с ее шести струн его яркие, как бы незамысловатые мелодии.
Он был похож на горьковского Челкаша - высокий, тощий, сутулый, взгляд мрачный, но мы поначалу и не знали - кто должен петь эти песни. Думали о Кальянове, о Григории Лепсе, о Приемыхове (его из "Холодного лета" я и держал в уме, сочиняя). А оказалось - лучше Сережи Коржукова, пожалуй, никто бы нам это и не изобразил.
А наутро после того, как мы с ним появились в телевизоре с первыми пятью песнями, затрезвонил у меня телефон с вопросами. Кто такой? Откуда? Что за песни? Где их купить? Прямо лесной пожар!
Что отвечать? Хороший мальчик, музыкант из ресторана, ученик кабацкого корифея Михаила Гулько, когда-то собиравшего народ в ресторане сада "Эрмитаж", а потом в "Одессе" на Брайтон-бич, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.
Вот в этом городе потом и написал я Мише Гулько песню "Кабацкий музыкант", которую здесь и приведу с сокращением, потому что по теме и потому, что другого места не будет.
Кабацкий музыкант
Алеша Дмитриевич,
Ему подносят все,
И он немножко пьян,
Но в этом кабаке
Он - как Иван-царевич,
И это на него
Приходит ресторан.
Играй, Алеша,
На своей гитаре,
Я - первый друг
Таланта твоего!
Ты видишь - девочки
Стоят на тротуаре,
И это - жизнь,
А больше ничего.
Кабацкий музыкант
Поет чуть-чуть фальшиво,
Но мы ему простим
Заведомую ложь!
А как он должен петь,
Когда разносят пиво,
И танцы до утра,
И хохот, и балдеж?
Кабацкий музыкант,
Как рыба в океане,
Вот в этом бардаке,
Где шум и неуют,
И мужики ему
Подносят мани-мани,
А девочки любовь
Бесплатно выдают.
Кабацкий музыкант,
Ах, сколько их по свету
Разбросано кругом,
Вблизи и вдалеке!
Алеша ни при чем,
Поскольку песня эта,
Она же - обо всех,
Поющих в кабаке.
Играй, Алеша,
На своей гитаре,
Я - первый друг
Таланта твоего!
Ты видишь - девочки
Стоят на тротуаре,
И это - жизнь,
А больше ничего.
А потом нас все захотели, набрали мы первых попавшихся музыкантов, придумал я фишку "Лесоповал", и, отыграв с аншлагом первый концерт в "России" (место рождения - ГЦКЗ "Россия", Москва), покатились мы уже с меньшим успехом по стране - благо, она тогда была огромна. Что ж, ни раскрутки, ни рекламы, ни кассет, ни имени! Нормально для неудачи.
Но все пришло - и клипы, и целых три компактных диска - тогдашней новинки, отданной нами торговцам совсем задаром (и снова финансовая ситуация не дает нам возможности распорядиться нашим седьмым, уже без Сережи, альбомом).
Ездил Сергей Коржуков по стране, давно уже любимый по миллионным тиражам кассет, не веря в собственный успех. Музыканты отсеивались, большей частью по пьянке, иногда профессионалы, что тут поделать? Родина. Сергей держался, потому что на нем держался и весь "Лесоповал", директор воровал. Так существовали мы до самой трагедии 20 июля 1994 года.
