Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - Эдуард Вениаминович Лимонов
Уже тому три года, как я понял, что могу убить. И выходя на улицу, я это твердо знаю. Для этого у меня и нож с собой. Не задумаюсь. Не заколебаюсь. Не стану думать о возможном наказании. Тронут — убью. Потому я живу спокойно и ничего не боюсь. И хожу везде, где я хочу.
А вообще-то я очень безобидный.
Классификация
Поэтесса Л. неплохая девка. Но и ничего особенного в ней тоже нет. Класс «Ди». Они все у меня класс «Ди» сейчас.
Соня — евреечка из моих первых месяцев одиночества — была «Ди», но вообще-то «Е» в Америке, потому что русская. Моя агентша С. — класс «Би» определенно. Но я ее не ебал, у нас деловые отношения.
Мне очень хочется взбежать скорее по этой лестнице, переместиться на класс «Си» хотя бы, но полное отсутствие денег, успеха и, главное, — связей мешает. Лучшее место, где знакомятся, — парти, конечно же, но меня приглашают на те же «Ди»-парти только.
Миллионерова экономка стоит особняком, она относится к разряду не женщин, но, может, ангелов. Бесполый крестьянский ангел, стоящий на обочине дороги, ведущей к храму. Я ее все больше уважаю, она мой единственный родственник на этой земле, потому из классификации я ее исключаю.
Почти все девушки и женщины из окружения итальянского корреспондента, который написал обо мне статью, — «Си», а некоторые даже «Би».
Класс «А» — очень красивые, очень талантливые, очень богатые — я встречал только на нескольких парти, когда только приехал в Америку и еще имел богатых знакомых.
Я думаю, что ниже класса «Ди» существуют еще «Е», «Эф» и, может быть, «Ай». Да, я думаю, это точно. Так что мои девочки попадают точно посередине. Они средние.
Выше класса «А», я верю, существует только одно создание. Вот за ним я и охочусь. Но где оно, я не имею понятия.
* * *
Дрянное жаркое лето стоит. Мертвый сезон.
Книга моя лежит сразу в четырех издательствах, где ее лениво читают. Я снова жду, идут дни, и вот это и есть ежедневные убийства, которым подвергает нас цивилизация.
Выбелив и отштукатурив в прошлом месяце две квартиры, теперь я один день в неделю чищу пылесосом и мóю миллионерский домик, за что мне и платят средние деньги. Жизнь еле шевелится — единственное изменение в ней — мне досталась задаром какая-то живность — шестнадцать зеленых растений — богатая семья уехала в Сан-Франциско. Среди растений две пальмы. Новая моя обязанность — поливание растений — доставляет мне удовольствие, при этом я с ними еще и беседую.
Издательства же, как темные башни, мерцают на заднем плане моего сознания, и я с надеждой и ненавистью вглядываюсь в эти темные башни. Убийцы!
Писатель
Напротив жил писатель. Занавесок у него на пятом этаже не было — писатель жил открыто. Почти каждый вечер в одном из окон, а именно там, где помещалась писательская кровать, появлялась девушка, одевающаяся или раздевающаяся. Девушки у писателя обновлялись каждые несколько дней. Одни из них, одевшись, уходили — на ночь не оставались, другие оставались и не уходили. Тогда утром в квартире писателя дребезжал звонок будильника — девушкам нужно было утром вставать на работу (такие у писателя были девушки), писатель голый бродил, натыкаясь сонно на мебель, ругался, проклинал девушек и их работу, радовался, когда они уходили, и, засыпая, давал себе слово никогда больше не иметь с ними дела. Но к вечеру, отоспавшись, опять звонил какой-нибудь девушке, приглашая прийти и послушать, что он новое написал. Писатель, как вам уже, очевидно, давно стало понятно, был слаб на передок. И то, что он слаб на передок, жителям пятого этажа из дома напротив было хорошо ясно.
* * *
А отель мой последний, «Эмбасси», закрыли, из санитарных соображений и соображений безопасности, из-за грязи, скандалов, грабежей, ужаса и разрушения внутри. Об этом мне маленького роста девушка Тереза сообщила по телефону. «Как ты там мог жить, Эдвард?» — спросила девушка Тереза. Как мог? Да так и жил, с ножом в сапоге ходил, меня никто никогда не трогал, я везде могу жить, что мне. Жалко отель «Эмбасси» и грустно по его поводу — восемь месяцев жизни провел я там, и не таких плохих, памятных. В окно у меня солнце рано утром вливалось. Жизнь есть жизнь. И будто бы плохая — она хорошая.
* * *
Позвонил старому другу из дождя, третий день дожди. «А ты что, в такой дождь на улицу выходишь?» — испуганно спросил он, услышав в трубку гром.
«Большое дело!» — сказал я.
— Взял я тут книгу одну в библиотеке, читаю — о десятых и двадцатых годах в Париже, опять перечитываю. Да, вот это время было, не то что сейчас — безвременье… — так он кряхтел об ужасной погоде и еще что-то старое и дряхлое добавил.
Хотел я ему сказать, что по последнему, самому честному счету он просто ленив, что жена его деловитая, заслонила его от жизни — жестокой, тяжелой, но и радостной. И что это ему в большой вред обернулось. Что живет он в Америке уже несколько лет, а языка не знает, людей не знает, и что если еще так продлится, сойдет он с рельс, сойдет с круга, и каждодневная его домашняя работа в искусстве ему не поможет. А про себя я грустно понял, что это уже случилось. Слаб он, нет у него сил дальше идти. Ему бы пойти в жизнь, но он держится за теплый халатик жены, да и живет в скорлупе квартиры. Снаружи огромный мир, и ему боязно. Ему б хорошо, если б жена умерла или ушла от него. Талантливый он человек, спору нет, да только к таланту еще и сила нужна.
Один я остаюсь, уж никого, кто со мной в дорогу когда-то вышел, нет со мной. Елену поглотило ничего и ничто, а теперь и друг вот трясиной всасывается. Старая он стал жопа.
* * *
Старушенция из дома напротив, пожалуй, рада и довольна — теперь ей есть на что
