Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - Эдуард Вениаминович Лимонов
* * *
Вчера привезли очень старую и элегантную мебель — высокие стулья, обтянутые вишневым бархатом, огромный стол на резных ножках, буфет с резными стеклами, бар.
Уже месяц вся квартира из трех комнат принадлежит мне — ушел мой руммейт еврейский мальчик, и теперь миллионерова экономка платит третью часть квартирной стоимости, а живет все там же, по месту работы — в миллионерском домике. Возможно, с помощью этой мебели и денег она хочет постепенно меня захватить. У нее свои цели. Мое дело — не даваться.
А жизнь все же постепенно налаживается. И хотя мне не на что купить хлеб, я, всецело зависящий от миллионеровой экономки, чувствую себя буржуа.
А что, так и надо, думаю я, любуясь двадцатью бутылями алкоголя, которые я уже поставил в бар. Нельзя, чтоб жизнь стояла, и куда-то жизнь обязательно должна идти. Пусть ее идет под моими усилиями и моим водительством — ведь это я снова строю свою собственную гармонию, разрушенную Еленой. Оно конечно, когда-то разрушится и эта. Но таков удел человеческий. И выпиваю рюмку сладкого алкоголя, и целую рюмку, как дитя: «За удачу!»
* * *
Для поднятия настроения и физического развития тела ранними утрами он гулял. Сегодня он поставил себе целью отмахать тридцать улиц до издательства «Макмиллан», посмотреть, «как там», и вернуться обратно.
Был ветер, издательство было на месте, он попытался проникнуть внутренним взором в его толщу, напрягся, но понял, что бесполезно, очень быстро, и повернулся уходить.
В этот момент именно двое почтовых рабочих с трудом прокатили мимо него огромную бадью с почтой. Писем не было, одни пакеты, толстые, одного размера пакеты. «Рукописи», — с ужасом понял он. Бадья рукописей. Два или больше, три кубических метра рукописей скрылись в глубине издательства. От необъятности человеческой деятельности ему стало плохо.
Напялил кепку и ушел, не переставая отыскивать спиной свою — уже два месяца лежащую где-то в глубине «Макмиллана» — нервную книгу.
* * *
Хорошо горячим весенним солнечным днем пойти в затененную шторой спальню и лечь спать. А чтоб с улицы долетали смутные гудки автомобилей, невнятный говор. Хорошо уснуть с тобой, обнимая тебя, тонкую. А проснуться, уж и темно, и фонари горят. И ты наденешь свое чудное, дурацкое платье, и мы пойдем с тобой в цирк, смотреть лилипутов и зверей.
* * *
Я теперь каждый день работаю. Возвращаюсь очень усталый. А в «Нью-Йорк Таймс» и во всех расцветных журналах красивые девки, ах, во всех рекламах. Красивые, холеные с виду, притягательные. Только и трахать, и жизнью наслаждаться. Ан нет, другие — богатые и бездельные — ебут и лапают красивых девок в ленивые летние полдни, а ты ездишь по дождю и пасмурности, обозревая американские скушности и льющий вокруг машины дождь. Рабочий ты, бедный, угнетенный, национальное меньшинство, починяющее икс-рей-машины, сверлящее в бетоне дыры, крутящее болты, красящее для компании «Би энд Би». И никогда тебе, хуя тебе, не напечатать твою вредную книгу, не подняться тебе из говна и грязи. Так и умрешь рабочим, низкооплачиваемым, в кепочке, пиздующим с задумчивым взглядом во все эти Лонг-Айленды по утрам…
* * *
Чистые богатые люди. Они вспоминают о мастурбирующих с презрением. Они-то не мастурбируют. Они всегда имеют кого поебать. Красивых ебут они, высшего качества. Это наглая правда, которой следует смотреть в глаза.
* * *
Вот все и разрешилось. Отказало мне американское буржуазное издательство «Макмиллан» в напечатании моей книги. И женщина Кати не помогла. После телефонного звонка моей агентши пошел я в богатый дом штукатурить и красить потолок. Простояв весь день на лестнице с задранной головой, к вечеру очень устал и, когда шел домой в летней поздней темноте, грустно ругался вслух. Была пятница, и гудящая толпа рабов всасывалась ресторанами и театрами. На издательство «Макмиллан» я истратил почти полгода. Сорок таких сроков, и я буду уже неупотребимым старцем. Как страшно!
* * *
Ну, умрет богатый мальчишка от рака, и хуй с ним.
И пусть красивый и жаль его — а вот хуй с ним!
Я вот у них потолок красил — так в бейсмент-подвал за пылесосом спустился — там собака ростом с теленка годовалого заперта и за перегородкой два щенка чуть не по сотне паундов каждый. А еще две взрослые собаки той же породы по дому разгуливают. Огромные. Вонь. Сор. Грязь. Конюшня чище. Как в сортире богатые люди живут. Что толку, что ковры да гобелены, да духи на шею да за уши капнуты, когда как в сортире живут. И везде грязные тряпки. Оттого и рак, что безделие и гадкий воздух в доме. Ну, умрет богатый мальчишка — так и надо. Почему же мы — я им потолок крашу да грязь подбираю, а югослав вещи таскает и упаковывает, а китаец — домашний раб; почему мы работаем, а они в гнилом своем гнезде сидят, не работают и собак-дармоедов кормят. Они что, талантливее нас с югославом?
Нет. И югослав умно рассуждает, и я не из последних — есть и руки, и голова. А старый китаец на флейте играет и фортепиано. Мы им все делаем, а что они нам всем делают?
За что им деньги дадены?
Бог не Бог, а рак вовремя поспел — что-то вроде возмездия получилось. Пусть умрет богатый мальчишка, я даже и рад буду. Какого черта, зачем притворяться я должен, что умиляюсь, что сочувствую, что жаль. Не умиляюсь, не сочувствую, и не жаль! Моя-то жизнь — серьезная и единственная — ими, суками, угрохана, всеми ими вместе. Помирай, мальчишка обреченный! Никакие тебе кобальты и деньги не помогут. Рак, он почтения к деньгам не питает. Ему хоть миллиарды давай, не отступится. Ну и правильно, хоть в этом все равны. Как московский слесарь Толик сорока четырех лет, умрет мальчишка.
* * *
Я всегда смотрю в лица людей на улице. Тех, что могут убить, очень мало. Это не обязательно угрюмого и зверского вида мужчины. Среди тех, кто может убить, я встречаю женщин, очкастых задохликов и даже во множестве детей. «Могут убить» — в моем понимании это те, кто могут сейчас же, сию минуту, вне зависимости от личной силы и вне зависимости от чьей-то силы, от того, что сами могут быть убиты, — убить.
«Может убить» — это определенная, рожденная вместе с человеком, доставшаяся в крови и понятая решимость убить.
Таких людей лучше не трогать. Лучше
