История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Братья, я солгал вам — есть лишь небытие!
Небытие! [...]
Не существует Бога! Его нет! [...]
Мертво всё!»
И далее Иисус сетует:
Надеялся я встретить взгляд Отца,
Не вижу ничего, кроме пустой
Глазницы, черной и бездонной,
Откуда ночь струит свой мрачный свет
На мир, который тонет в ней.[259]
В этом стихотворении Нерваля Иисус предстает вечной жертвой, духовным страдальцем.
В романе «Собор» Гюисманс показывает муки и смятение преданной христианки, кроткой мадам Бавуаль, которую охватывает отчаяние при мысли о безучастности Бога. Она делится своей душевной болью с Дюрталем: Господь не внемлет ее молитвам. Он замолчал. «Он больше не говорит со мной, не является в видениях. Я стала глуха и слепа. Бог молчит»[260]. Дюрталю не дают покоя подобные мысли, причем он мучится сомнениями постоянно: «Мы обращаем мольбы к вечному безмолвию, и нет ответа; томимся напрасным ожиданием, никто не внимает и не происходит ровным счетом ничего; мы тратим слова впустую, называя Его Бесконечным, Непостижимым, Непознаваемым, все попытки разума прорваться к Нему сквозь глухую завесу оказываются бесплодны, и никак не удается бросить такие попытки и, главное, перестать тревожиться и страдать по этому поводу!»[261]
В XX веке, когда растет недоверие к религии, молчание Бога — и, соответственно, недоумение, растерянность, муки, гнев и возмущение, вызванные Его равнодушием, — затушевываются и словно бы выветриваются из литературы. В частности, Стефан Мишо исследовал этот мотив у трех писателей: Пауля Целана, Ива Бонфуа и Мишеля Деги. Мишо пришел к заключению, что в современной поэзии безмолвие Господа, в сущности, не отражено, и следовательно, стихи не исполнены того болезненного чувства, о котором шла речь выше, или же поэты обходят проблему стороной. Писатели в большинстве своем перестали задаваться вопросом, является ли молчание Бога Его словом, способом обращения к миру. Обшей тенденцией в поэзии стало разобщение художественного творчества и религии, их расхождение и разрыв существовавших между ними ранее генетических связей. Так, в произведениях Пауля Целана, с точки зрения Стефана Мишо, «Тишина оглушительна, Пустота вопиюща», и ничто не указывает на присутствие Бога, который молчит, глядя на людские страдания[262]
Однако следует сделать оговорку. Филипп Жакоте задается вопросом, что означает и к чему ведет это выветривание религиозных мотивов. «Как относиться и вести себя, столкнувшись с этим молчанием [о Боге] в литературе и почти с полным отсутствием упоминаний о Нем?» — пишет он. По мнению Жакоте, задача поэта состоит в том, чтобы «найти язык, на котором можно ярко, со всей полнотой выразить силу веры — в возможность невозможного». Поэт должен «пытаться сложить [...] песнь о небытии», стать человеком, «говорящим с пустотой»[263].
Есть и другие аспекты темы Господнего молчания, пронизанного трагизмом и вызывающего у человека страдания уже самим фактом своего наличия; это безмолвие настолько гнетуще, что пробуждает беспокойство, нетерпение и религиозный страх. Зачастую, как пишет Альфред де Виньи, боль «прорывается сквозь это молчание»[264]. Гюисманс подчеркивает силу, с какой способно охватить человека то особое чувство от осознания Божьего молчания — чувство, зарождающееся в самых потаенных недрах души, когда человек решает «обратить взгляд внутрь себя и находит смелость посмотреть прямо в черную пропасть, которая разверзается от Его жуткого безмолвия»[265]. Необходимо всерьез задуматься над этим ощущением ужаса перед молчанием — каким бы то ни было, — ведь из этого ощущения проистекает стремление людей бежать от тишины и опасаться погруженности внутрь себя.
С присущей ему тонкостью и проницательностью Морис Метерлинк указывал на причины этой боязни тишины. Дело в ее «мрачном могуществе», которое мы улавливаем и, столкнувшись с которым, испытываем «сильнейший страх перед тишиной и ее опасными играми». Мы с трудом выносим тишину собственного одиночества, пребывание наедине с собой, а «молчание общее, умноженное и разросшееся, особенно молчание толпы тяжелейший груз, и даже крепкие духом испытывают страх под его необъяснимой тяжестью». В итоге «значительную часть жизни мы проводим в поисках мест, где тишина не обнаруживает своей власти. Стоит лишь двум или трем людям сойтись в общем пространстве, они только и думают о том, чтобы уничтожить невидимого врага». Метерлинк задается вопросом: «Насколько часто дружеские отношения завязываются и существуют только потому, что их скрепляет ненависть к тишине?»[266]
Во многих известных произведениях говорится о разных проявлениях страха перед тишиной. Назовем несколько авторов, перечень которых можно продолжать. Тревогу и ужас внушают человеку змеи, их часто трактуют как символ коварства и зла, змея распространяет вокруг себя безмолвие; как раз это подчеркивает Джон Мильтон. В своем крылатом высказывании Блез Паскаль выразил страх перед молчанием и бесконечностью пространства. Сенанкур связывает тишину со скукой, словно предвосхищая сегодняшний образ мыслей. Оберман бежит из некоторых мест из-за «чувства тоски, вызываемого их молчанием. Мне не удается расслышать их речи». «Мы покинули оживленный город, — пишет он, — и тишина, окружившая нас, сделала течение времени вялым, возникло ощущение неподвижности и застоя, наводящее грусть на человека, привыкшего торопить ход жизни». В деревне дни текут дольше, чем где бы то ни было. Тишина там пугает своей неумолимостью и обнаженностью. Шарль Бодлер писал о своем беспокойстве и томлении, навеваемыми тишиной, затянувшейся надолго — как, например, по воскресеньям, когда она берет власть над городом, останавливая его бег.
Джордж Байрон, затем три десятилетия спустя — Альфред де Виньи, каждый в своей манере, указывают на трагический героизм молчания стоиков. Описанный де Виньи волк понимает, что умирать нужно молча, и говорит: «И на исходе дней своих Смерть встреть, как я, в молчанье», поскольку «достойно лишь молчанье, все остальное — слабость»[267].
В XX веке Сент-Экзюпери передает трагическую тишину от вести о погибшем самолете. Он рассказывает о тех чувствах, которые плещутся в душе после события, и о беспокойном молчании тех, кто сидит у телефонной трубки, явно бессильно отложенной в сторону: «Текут минуты, молчание становится все тяжелее, как смертельная болезнь»[268]. В ту же трагическую перспективу вписывается молчание солдат в окопах ночью накануне атаки.
Подобное безмолвие Жюльен Грак назвал «безмолвием катастрофы», относя к этой же категории, но рассматривая его в ином контексте, ужас, который порой охватывает от ночной тишины — особенно часто это происходит с детьми, — когда все вокруг замерло и пусто в ожидании утренней зари[269].
Все это неизбежно подводит нас к теме тишины при приближении смерти — тишины комнаты больного или умирающего, к мотиву
