Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова
– Миша, – уже отчаянно прошептала Катя, сдерживая смех, – дай мне миллион долларов?
Я лениво ухмыльнулся, придумывая ответ:
– У меня нет…
Катя тут же оборвала меня, изобразила, что томно задыхается:
– Хых, пых, пых… Почему нет? – И тут же заржала, как лошадь. – Почему нет, почему нет, почему нет?
– Что это еще такое, Катя? – переспросил я. – Что это?
– Это я тебя, Мишенька, пародирую, – кривляясь, ответила Катя. – Репетирую свое наблюдение на будущий год, смекаешь? Этюд будет называться «Как Мишутевский к Асеньке приставал».
Мишутевским меня называют часто, я привык. Но так издевательски – еще никогда.
– Ты откуда это знаешь, колобок?
– Знаю, – кивнула Катя. – Я всё знаю. И как ты ее слюнявил на дне рождения Лумпянского, и как мозги компостировал после. И как приперся к ней с дешевой шоколадкой и начал вдруг приставать ни с того ни сего. И как ныл ей и пытался облапать – да ты озабоченный, Мишутевский! И как зазывал домой, «а у меня дома м-я-я-ясо в горшочках», – она противно скорчилась, изображая сюсюканье. – Мясо! В горшочках! Тут кого угодно стошнит, Мишутевский.
Я не помнил про мясо. И про то, как ныл, тоже. В ушах у меня стоял нервный звон, я пытался хоть что-нибудь сообразить.
– Она тебя называет гусем. И гномом еще. Пойми, пойми – и отстань от нее. Ты видел себя? Не езди за ней и не ходи больше. У нее вообще другой, ты только всё портишь, – Катя победно развернулась и собралась уходить.
– Подожди, – я тронул ее за локоть. – А кто это… другой? Я его знаю?
Катя посмотрела с брезгливой жалостью, как на паука, которого вот-вот раздавит.
– Ты его знаешь, Мишутевский.
Меня вдруг осенило.
– Это Лумпянский, да? – Я сжал Катино предплечье. – Лумпянский?
– Отвали! – Она сбросила мою руку сильным движением. – Слушай, Миша, не надо мешать им, ладно?
* * *
Но отвалить я не смог. И не мешать – тоже. Во мне проснулась жажда мщения.
От Минской улицы до Асиного дома – одна остановка. От Минской улицы до моего – три. Выбор, как говорят в рекламе, очевиден.
Я пришел к ней во двор, на красные петунии, под раскидистые платаны, и что там еще у них растет. Мне, признаться, было не до платанов, меня трясло от злости. Гусь? Гном? Пытался облапать? Слюнявил? Приставал?
И когда у них всё началось с Лумпянским? После поездки? Или даже раньше?
Дурак, дурак и кретин!
Я нашарил взглядом ее окна – самое правое, окно ее комнаты, горело желтым светом. Вот и замечательно. Где-то играл кларнет, простейшие гаммы. Ничего, он мне не помешает.
– Ася! – заорал я, приставив руки рупором ко рту. Совсем как зазноба на старой аватарке. – Ася! Ася Миронова!
Никто не отвечал, кларнетист продолжал кататься туда-сюда по нотному стану.
– Ася! Отзовись ты, слышишь! Ася-а-а-а! – я даже назвал ее настоящую фамилию, из одних глухих и шипящих. – Асенька-а-а-а!
– Чего ты тут разорался? – вдруг прозвучало над ухом.
От неожиданности я подпрыгнул и развернулся. Позади меня стояла Ася и в недоумении рассматривала мою глупую физиономию.
При виде нее, как всегда, моя решимость куда-то испарилась. Она была одета в полупрозрачный топ с красными цветами и длинным вырезом, с декольте, как говорят дамы постарше. Я рассматривал белые полоски на ее плечах и груди, потемневшие длинные руки, совсем короткие шорты, напряженный, какой-то повзрослевший взгляд. Она была совсем не накрашена, скулы блестели от пота, губы совсем голые и сухие.
– Я тебя ищу, – со всем возможным спокойствием ответил я. – Надо поговорить.
Ася пожала плечами – хорошо, мол, поговорим. Почему-то озираясь по сторонам, как будто прятала серийного убийцу, она завела меня за соседний дом, точно такой же, как ее собственный; они торчали из-под земли, как ряд костяшек домино. Мы сели на скамейку.
– Слушаю, – холодно сказала Ася.
Я выдохнул. Что мне сделать? Что спросить? Я шел сюда в надежде оттаскать ее за волосы, накричать – или хотя бы узнать: почему Лумпянский? Чем его карлсоничья фигура лучше моей собственной? Чем он талантливее? В чем умнее? Неужели дело только в высоком росте – ну так ведь не может быть, Ася? Или в том, что у него полно девчонок, кроме тебя, и что он разобьет тебе сердце? В этом дело, Ася? В смазливой роже и квартире на берегу цветущего водохранилища?
Но вслух я сказал вот что:
– Я люблю тебя, Ася. И ты это знаешь.
Она вздохнула – раздраженно и виновато, опустив взгляд на свои высокие безвкусные босоножки, из которых смешно торчали большие пальцы ног.
– А я не люблю тебя, Миша. И ты это знаешь тоже.
Не знал, дорогая Ася, оказывается, не знал. Иначе с чего бы у меня так ухнуло, с мерзким тошнотворным свистом провалилось куда-то в желудок сердце? Предательски задрожали губы, захотелось что-нибудь тревожно помять в руках – например, твою наглую сучью морду. Или морду Лумпянского. Я не знал этого, Ася, хотя думал, что знаю.
– И что же, – противно сморщившись (держись, Михаил, ты великий актер), – ты теперь будешь с Лумпянским, да?
– Это не твое дело, – Ася помотала головой.
– А почему, – уже еле сдерживался я, – почему бы не сказать мне раньше, что это не мое дело, а? Зачем я приезжал к тебе, зачем отдавал свою куртку и потом валялся с ангиной, зачем дарил цветочки вместо завтрака, зачем ездил на твою гребаную говнарскую группу, зачем засылал тебе каждый день свои записки и песенки?..
– Я не знаю, зачем ты посылал мне песенки, – перебила Ася. – У меня даже наушников дома нет. Не слушала я твоих британцев, уж прости великодушно.
«Прости великодушно» – это у нее любимое. А еще «жесть». Вот это была «жесть».
Я вскочил со скамейки и встал прямо перед ней.
– Зачем было приглашать меня тогда к себе? Чтобы отшить потом? Отлупить по рукам, как вора? Посмеяться со своей жирной пингвинихой Катей?
– Ты пафос-то свой актерский поумерь, – Ася сморщилась и отвернула лицо. – И отойди от меня.
– Я тебя тогда не звала, – тихо добавила она, когда я снова сел на скамейку. – Точнее, я звала, но не тебя. А кого звала – не пришел, понятно?
– Это Лумпянский…
– Тише, не ори ты!
– Это Лумпянский, – я перешел на крикливый шепот, – тогда не пришел, да?
