Птичий отель - Джойс Мэйнард
И конечно, ее одолевало безденежье. Что в первую, что во вторую неделю я была единственным гостем в «Йороне», и, похоже, такая ситуация была стандартной. Мирабель постоянно перестирывала постельное белье, хотя никто, кроме меня, им не пользовался. Луис каждодневно топил камин на галерее, Мария готовила обильные обеды, а Мирабель подавала. Мы ужинали непременно при свечах за прекрасно сервированным столом, но ведь нас было только двое.
Однажды, находясь на патио, я услышала разговор Марии с Луисом. «Сегодня опять приходил этот человек из банка, – говорила Мария. – Уже третий раз за неделю. Я сказала, что сеньоры нет дома».
«Но он же все равно вернется», – заметил Луис.
«Коли вернется, мы снова его спровадим», – ответила Мария.
23. Проблемы со здоровьем и сумка для картошки
Уже не раз я замечала, как Лейла останавливается, чтобы перевести дыхание – на кухне, в саду или во время подъема к воротам. Тогда на лице Марии появлялось озабоченное выражение.
– Что-то я волнуюсь за Лейлу, – призналась я.
– Мы с Луисом уж сколько раз уговаривали сеньору показаться врачу, – ответила Мария, – да только она все время отказывается.
После полудня мы с Лейлой обычно отправлялись в деревню, чтобы купить овощей к ужину. И вот в один из таких дней возле площади я заприметила старика. Он сидел на камне под гигантским хлопковым деревом и вязал крючком сумки. И я купила у него одну за несколько сотен гарса. Даже плетеный коврик или юбка у других торговцев стоили дешевле, но этот старик с его сумками показался мне особенным.
– Вы поступили мудро, – сказала мне Лейла, перебирая вязаное полотно сумки.
Хочу сказать, что во время каждой прогулки Лейла считала своим долгом донести до меня что-нибудь поучительное.
Например, что такие вот хозяйственные сумки называются моралес – их вяжут из волокна мексиканской агавы, но этот вид ремесла считается умирающим.
– Так много из того, что я люблю, уходит здесь в небытие, – заметила Лейла, грустно покачав головой.
Лишь самые пожилые мужчины в деревне помнили, как правильно вязать морале. Это долгий, кропотливый процесс, и, как и многие другие, он был преисполнен большого смысла.
По словам Лейлы, Бартоломео, мужчина, продавший мне сумку, был одним из последних таких умельцев. Каждое утро он собирал агаву возле скал на берегу озера. Сначала он срезал длинные и острые, как сабля, листья, раскладывал их на камне, а вторым камнем начинал неспешно расплющивать листья, отделяя от мякоти волокно, представляющее из себя длинные, крепкие нити – крепче любой магазинной лески.
Но на этом процедура не заканчивается. Далее нужно вымачивать волокна в озерной воде не меньше недели, а затем высушить их. Затем нити скручиваются, переплетаются. И лишь после этого Израэль вяжет сумку, снабдив ее толстой кожаной ручкой. Теперь я носила в этой сумке каждодневные покупки – в основном овощи, время от времени присовокупив туда бутылку чилийского вина (хотя Лейла не очень-то уважала магазинное вино). Впрочем, сумка не порвалась бы, даже если положить в нее камни.
– Пройдет пятьдесят лет, а ты все еще будешь таскать в ней картошку с рынка, – сказала мне Лейла.
24. Змей в раю
Еще Лейла объяснила мне эмоции людей, впервые оказавшихся в «Йороне»:
– Это как на заре влюбленности, когда все вокруг кажется прекрасным – любая птица, цветок или насекомое.
Как верно. Ведь и со мной происходило то же самое. Казалось, и этот дом, и эта земля поцелованы волшебством, пьянящим, как аромат ночного цветка. Скажу, пожалуй, что именно так же я относилась и к самой Эсперансе. Вот по тропинке идут дети и радостно смеются. Вот маленькие девочки собирают хворост, чтобы родители могли растопить кухонную печь. Вот чумазые мальчишки, словно сошедшие со страниц старых книжек, катят перед собой хула-хупы. Я вглядываюсь в морщинистые лица старух, продающих банановый хлеб, вижу юных девушек в ярких расшитых нарядах трахе и пластиковых шлепанцах (в которых они даже умудряются играть в баскетбол): их сплетенные из бисера пояса обвивают тонкие талии, а волосы блестят, словно лакированные. Ну и конечно младенцы, куда ж без них. Сначала замечаешь, что юбка на девушке становится тесной, а через год она снова на ней болтается. И появляется новая деталь в виде шали (повязанной спереди, если мамочка кормит ребенка, или сзади). И оттуда торчит темный хохолок. Мамочки тут совсем молодые, а их детки – красивее всех деток на свете.
И только мой ребенок не идет в сравнение ни с кем.
– Поначалу все кажется таким безупречным, – говорит мне Лейла. – Но это только первое впечатление. Позднее начинаешь замечать все «узелки на изнанке». Человек влюбился в этот край не во сне, а наяву, но постепенно и в нем проявляются огрехи. И тогда, как и в любви, приходит отрезвление, но ты уже слишком глубоко увяз.
Садясь в Сан-Франциско на зеленый автобус, я ни к чему не стремилась и ничего не хотела, просто старалась заполнить пустоту в душе хоть чем-то. Но, прожив в Эсперансе всего несколько дней, я, как и другие до меня, не могла не влюбиться в эти места.
Тут было прекрасно все. Многоголосье птиц за окном на рассвете (вечером они скользили над озерной гладью, улетая куда-то на ночевку). Рассветы и закаты, звездное небо, вкус надкушенного манго, которое ты только что сорвала с дерева. Голоса переговаривающихся на заре рыбаков, сталкивающих в воду каюко. Завернутые в камышовую траву крабы – это чтобы они не уползли и не укусили. Для этого особенного времени дня, когда солнце только показалось из-за вулкана, но еще не осветило землю, существовало отдельное слово. Мадругада. Где еще на земле возьмутся описывать угол падения солнечного света, длящийся лишь один краткий миг?
– Я и подумать не могла, что на земле есть такие места, как «Йорона», – призналась я Лейле. – Как же тут спокойно.
Впервые после пережитой трагедии я стала нормально спать. И меня больше не преследовали кошмары, как Арло все зовет и зовет меня.
– Да, жизнь тут безыскусна, но тем она и хороша. –
