Экспресс-36 - Борис Сандлер
Иона-Джона держал речь, а я видел перед собой, как в тумане, своего сына Аркашу с автоматом «Галиль» за мальчишескими еще плечами и его тяжело раненную школьную подругу Фиру… Получается, все было напрасно? — заговорил во мне дибук, вероятно — голосом уничтоженных еврейских поколений. — Напрасно звенели монетки еврейской голытьбы в жестяных банках «Керен Каемет ле-Исраэль»? Напрасен пот, пролитый при осушении болот и орошении пустынь, строительстве дорог и городов? Напрасны жертвы войн и террористических атак? Напрасны песни о радостной и мирной жизни у себя дома?..
— Что значит напрасно? — оборвал меня Иона-Джона. — Ни одна песчинка не пропадет. Все останется — в вашей коллективной памяти. Ведь у твоего народа — железная память! Все повторится, из чрева еврейского народа выйдет новый гений-провокатор, который очарует наш мир своей непохожестью ни на кого… Видно, так уж вам суждено — пребывать в вечном скитании между Иерусалимом небесным и Иерусалимом земным, проливая горькие слезы о так и не обретенном доме и об утраченном изгнании. Все повторится — с самого начала…
Изможденный, Иона-Джона опустился на скамейку. Закрыв глаза, он вытянул вперед руки и взмахнул ими, словно распахивая железные створки огромных ворот и выпуская на свободу нелепого зверя повседневной реальности. И я сразу ощутил на своих плечах ее, реальности, навалившиеся лапы…
Уже стоя в дверях экспресса Q, я услышал слабый, хриплый голос чернокожего бомжа:
— Чуть не забыл: завтра, когда будешь говорить с женой, скажи ей — пусть передаст ослепшей девочке, что все у нее закончится благополучно и еще долгие годы она сможет любоваться, как над Иерусалимом заходит солнце… Это говорю я, Иона-Джона, пророк из Верхнего города…
Официальный статус — редактор отдела культуры
Через несколько недель после обретения официального статуса — редактора отдела культуры, придя в одно прекрасное утро на работу и усевшись перед компьютером, я внезапно осознал, что мне нечего делать. Все, что бы я ни предложил главному редактору, он внимательно выслушивал, глядя мне прямо в глаза, а затем — после своего обычного «Да-да…» — выносил приговор: «Интересно, но не подходит для нашего читателя». Однажды я не выдержал и спросил: «Так что же подходит для нашего читателя?» Калман Клигер тактично, как будто не замечая мою вспышку, ответил: «То, что вы видите в газете».
Чтобы писать актуальные публицистические статьи, мне не хватало опыта. К тому же я только начинал присматриваться к окружавшей меня новой действительности. С другой стороны, Клигер, с его искусным и «всеядным» пером, покрывал едва ли не все темы, способные вызвать интерес у «нашего читателя». Его эрудиция и осведомленность в различных аспектах еврейской и общечеловеческой жизни, мировой политики, религии, истории — одним словом, универсализм знаний, покоящийся на скептицизме одаренного выходца из польских ешив, — вызывали у меня не только глубокое к нему уважение, но и чувство безнадежной растерянности в отношении самого себя.
Немногочисленные авторы, регулярно поставлявшие в газету свои материалы, за долгие годы сотрудничества уже прочно «укоренились» на ее территории с собственными темами. Старейший из них, рав Исраэль бен-Аарон Литвинер, сотрудничал с «Форойс» более пятидесяти лет и непоколебимо удерживал за собой место «автора из религиозного мира». При нашей первой встрече рав Литвинер, сухощавый литвак с худым, костистым лицом, к тому же безбородым, протянув мне руку, гордо произнес: «Первую статью для „Форойс“ я написал 5 ноября 1944 года». Подобная точность меня, конечно, поразила, но долгожителю еврейской журналистики это, по всей видимости, показалось недостаточным, и он прибавил: «Статья вышла под заголовком: „Мизрахи и Агудат Исраэль — почему они ссорятся?“» Его указательный палец описал кривую вокруг моего носа и вознесся вверх, словно где-то там, наверху, все еще висел ответ на вопрос, поставленный им много лет тому назад. Позднее, о чем бы мне ни приходилось беседовать с ним, рав Литвинер непременно подчеркивал: это великое чудо, что он, «член знаменитого Союза ортодоксальных раввинов Соединенных Штатов и Канады, которым руководили величайшие раввинские авторитеты», начал писать для такой откровенно безбожной газеты, как тогдашняя «Форойс». Кажется, в это чудо он сам до сих пор не мог поверить.
Каждый четверг, в любую погоду и непогоду, он являлся в редакцию. Прежде всего получал гонорарный чек у бухгалтера, мистера Померанца. Затем шел к наборщикам, лично передавал свою новую статью товарищу Фриду и, перебросившись парой слов с реб Шлойме, отправлялся в кабинет главного редактора. Там он, как правило, задерживался минут на десять-пятнадцать, и по обрывкам фраз, долетавшим до меня сквозь открытую дверь, можно было понять, что они обсуждают вечный еврейский вопрос: полезно последнее решение израильского правительства для евреев или нет?
Еще одним «писателем со стороны», а точнее, писательницей была Лея Шалевич-Дорфман. Значительного числа авторов-женщин в еврейских газетах никогда не наблюдалось, и «Форойс» в этом отношении отнюдь не являлась исключением. В редакцию Лея заглядывала редко, чаще присылала свои еженедельные статьи по факсу. И каждый текст, о чем бы она ни писала — о театре, прочитанной книге, спектакле, путевых впечатлениях или просто собственных мыслях на какую-либо тему, — неизменно отличался от всеобщего учено-занудного стиля смелой языковой эквилибристикой, зубастым юмором, фельетонной заостренностью и женской словоохотливостью. При чтении ее историй возникало ощущение, что писательница пишет их и при этом щелкает семечки, — так легко они воспринимались. Читатели наслаждались ее публикациями, часто не понимая при этом, что же, собственно, автор хотела сказать. Об этом можно было судить по письмам, поступавшим в редакцию. Калман Клигер придерживался не слишком высокого мнения о ее сочинениях, но, по своему обыкновению, далеко не всегда их читал. Как-то раз он сказал мне, словно оправдываясь: «Она досталась мне в наследство от предыдущего редактора».
Если Шалевич-Дорфман все-таки объявлялась в редакции, то вертелась у открытых дверей Клигера и Зингмана, но не заглядывала ни туда, ни туда. Она вела себя как типичная киплинговская кошка, которая гуляет сама по себе. Задерживалась Лея только у стола Елены, где получала свою почту. При этом они неизменно шушукались между собой — явно не о политическом или экономическом положении в мире. После короткой беседы Лея присаживалась в уголке и просматривала письма.
Из «внутренних» сотрудников Бронштейн в своей колонке еженедельно стоял — пламенно и твердокаменно — на страже интересов демократической партии, а
