Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
После игр измотанный Купринька торопливо забирался к себе в шкаф и сидел там тихо-тихо, не шелохнувшись.
Баба Зоя думала: «Во как дите умаяла, спит крепким сном теперь. Надобно кажный день так. Глядишь, и сил на то, чтобы выйти из дома, у Куприньки не останется нисколечки». А Купринька не спал. Он действительно замирал в темноте своего шкафа, своей обители, своего защитного уголка, поджимал ноги к животу и сидел так, таращась в черноту. Боялся, что малейший шорох выдаст бабе Зое, что житель шкафа не спит, житель шкафа бодрствует, а значит, готов вновь играть. Он не любил играть. Он не хотел играть так. Это невесело. Это больно. Это страшно. Не шевелиться, не выдать себя. Не дать начаться всему этому снова. Отдохнуть. Ведь с утра вновь начнутся эти проклятые «игры». Будь они неладны! Как хорошо было раньше: сидишь себе в шкафу, никого не трогаешь, тебя никто не трогает. Выходишь поесть под вечер. Вытерпеть только мытье с больной мочалкой да молитву. А это не так и сложно. Всего несколько раз зажмуриться. А теперь же хочется закрыть глаза и не открывать никогда, чтобы не видеть этого, не чувствовать. И самое печальное, что баба Зоя перестала отлучаться из дому и по ночам словно бы чутче спит. Никаких теперь вылазок, никаких любований солнцем. Вечная тьма наступила в их царстве. И как ее прогнать, никто не знает. «Бог! Большой или маленький, кто-нибудь из вас, кто ближе ко мне, сделайте так, чтобы баба Зоя разлюбила играть. А еще сделайте так, чтобы она ушла куда-нибудь хоть ненадолго. Сделаете? А то я больше так не могу».
Глава 15
Если попросить Куприньку рассказать о самом плохом дне, то в голове мальчика начнут мелькать все эти жуткие события последних недель, но рано или поздно среди них всплывет одно – невыносимое. Тот день начинался обычно: Купринька жался к дальней стенке шкафа, раны на шее саднили, ошейник лежал перед открытой дверкой, словно бы говоря: «Скоро-скоро я вновь сяду тебе на шею». И даже будто бы цепь довольно поддакивала: «Сядет-сядет». Купринька боялся шевельнуться, выдав тем самым свое бодрствование: чем дольше баба Зоя будет думать, что мальчик спит, тем дольше продлится его условный покой. Дышать тоже следовало в меру громко, неторопливо и глубоко – так, как обычно дышат спящие. Кто бы мог подумать, что это-то и разозлит бабу Зою. Ее всклокоченная голова, резко возникшая в дверном проеме, теперь снится Куприньке в бесконечных ночных кошмарах. Правда, там ее искривленный рот не начинает орать, а раззевается все шире и шире и вот-вот засосет Куприньку. Жуть. Да и только. Не во сне же баба Зоя как завопит: «Обманывать меня удумал?» Купринька вздрогнул, попытался еще больше вжаться в стенку шкафа (вот бы тот взял и проглотил, вобрал в свою тонкую фанерку, спрятал и не вернул), но баба Зоя рывком выскребла мальчика наружу и швырнула на пол.
Купринька задел цепь, та звякнула, то ли негодуя, что ее тронули, то ли выражая готовность служить. Баб Зое, разумеется, служить – не Куприньке. Куприньку она могла только мучить. «Делаешь вид, что спишь, а сам? – бесновалась баба Зоя. – Обманщик! Постыдился бы! Перед иконами хотя бы постыдился бы! В чем еще ты меня обманываешь? В чем? Может, сбежать хочешь? И ведь не признаешься, что действительно этого хочешь». Баб Зоя еще много кричала про обман, про отсутствие стыда и веры. Но и пускай себе кричит. Крики – это не страшно. Крики можно стерпеть. Отключить мозг, потупить глаза, чтобы не догадалась, что не стыдно, не забывать их время от времени быстро поднимать и тут же опускать, чтобы не обвинили в том, что не слушаешь. «Ух, я тебя сейчас проучу! И раскаялся Господь, что создал человека на земле»[13]. А это Купринька услышал. А от этого Куприньке стало страшно. Никогда не знаешь, что выкинет баб Зоя в следующий раз. А она потащила Куприньку в хлев. Цепь осталась лежать на полу, это и радовало, и пугало одновременно. В хлеву сдернула баб Зоя с Куприньки одежды, прям одним рывком. В моменты гнева в маленькой старушке обнаруживалась недюжинная сила. Рядом с коровником стояла большущая железная бочка. Вода в ней круглый год была ледяной. Баба Зоя метнулась к бочке, зачерпнула из нее ведром воды, подтащила к Куприньке табуреточку, на которой обычно сидела во время дойки коровы, встала на табуреточку ту и опрокинула ведро на мальчика.
Бр-р, холодно. По тощенькому Купринькиному тельцу пробежал озноб. Купринька руками плечи обхватил, но баб Зоя прикрикнула: «Не сметь! Стой смирно! Руки по швам!» На дворе тепло, так что озноб быстро прошел и с руками по швам. Более того, появилась в теле этакая легкость, энергия. Жаль, что последнюю некуда тратить. Сейчас бы по траве побегать, бабочек половить, поскакать жеребенком. Ух! А баба Зоя то приметила. Ну что Куприньке после ледяного душа не так уж и плохо. Сжала зубы, скрипнула вставной челюстью, глаза в щелочки, по щекам желваки ходят. Ринулась снова к бочке, еще одно ведро зачерпнула и вновь на Куприньку – с головы да до пяточек.
И опять озноб. На сей раз дольше не проходил, но все равно согрелся мальчик. Тут дело нехитрое – нужно расслабиться, обязательно – всеми мышцами, и разольется по телу блаженное тепло. Но вновь его прогонит баб Зоя ледяной водой. А потом еще раз. И еще. И еще. И еще. Уже устанут старые руки, уже застонет спина, но упорно продолжит баба Зоя таскать из бочки воду, проливать на Куприньку ведра, смотреть мальчику в глаза, искать в них льдинки, что складываются в слово «ВЕЧНОСТЬ». И так, пока не закончится вода в бочке. По счастью, та не бездонная. На последних ведрах тепло уже не возвращалось, и хотя баб Зоя таскала их все медленнее и медленнее, времени на то, чтобы согреться, не хватало. Казалось, что волосы Куприньки покрылись инеем, с
