Евротрэш - Кристиан Крахт
– Ты опять думаешь о Дэвиде Боуи, – сказала она.
– Как… Откуда ты знаешь?
Конечно, я знал, что она всегда всё знала, что она умела читать мои мысли. У нее было «второе зрение», это я понял еще в раннем детстве. Просто это не часто проявлялось так прямо. Она никогда не хвасталась этим и не использовала свой дар, чтобы выставить себя в выгодном свете, такие вещи вырывались у нее сами собой, как бы помимо ее воли.
– Ты не поверишь, но я вижу тебя насквозь.
– Хорошо. Какое число я сейчас задумал? – Я представил себе большую красную четверку.
– Четыре.
– И какого оно цвета?
– Красного.
– Когда-нибудь ты мне расскажешь, как ты это делаешь.
– Я не могу тебе ничего рассказать, при всём желании. Я просто вижу перед собой красную четверку.
– Давай еще раз, а?
– Давай.
– О чем я сейчас думаю?
– Об игральной карте. Нет, о колоде карт. Она лежит на деревянном столе.
– Да, всё правильно. Но этого же не может быть.
– Вот видишь.
– А кто еще со мной в комнате?
– Твой отец.
Я не унаследовал от нее этого дара, я только чуть лучше других умел находить потерянные или положенные не на место предметы.
– Раз ты всё знаешь, почему ты никогда не знаешь, чем закончатся истории, которые я тебе рассказываю?
– В смысле?
– Ну, ты же всегда спрашиваешь, чем всё закончилось. И чтобы я рассказывал дальше. А ведь получается, что ты и так должна всё это знать.
– У меня нет сил следить за всеми историями на свете и предугадывать, чем они кончатся.
– Но ты могла бы, если бы захотела?
– Да. Но это правда было бы выше моих сил. Слишком много всего, как у Фунеса, чуда памяти.
– Это Борхес.
– Именно.
– А знаешь, как этот рассказ называется по-немецки? «Неумолимая память».
– Вот видишь. Этого я как раз не знала. Но, слава богу, у меня есть сын, умеющий запоминать неважное.
Мы зашли обратно в металлическую кабинку, и мать снова крепко в меня вцепилась. Индийские туристки остались сидеть за деревянным столом на террасе, сгорбившиеся, подавленные. Вокруг станции гудел сильный ветер и подымал снежную пыль. Автоматическая дверь закрылась, трескучий голос из громкоговорителя дал указания на немецком, французском и китайском, что-то щелкнуло, затрещало, гондола рывком тронулась и быстро поехала вниз.
– А почему ты так боишься садиться в гондолу, если заранее знаешь, что она не оборвется?
– Эти катастрофы снятся мне вот уже тридцать лет, каждую ночь, – ответила она. – Такая вот штука срывается с каната, летит вниз и катится кувырком по склону все три с лишним километра. Трупы превращаются в месиво, в котором невозможно опознать людей. Крушения поездов, падения самолетов, господи ты боже мой. Дай мне, пожалуйста, еще таблетку золпидема.
– Она же не сразу действует. Мы через несколько минут будем внизу.
– Нет, если ее разжевать, то сразу.
– Ну ведь неправда же.
– Правда, так она сразу попадает в кровь. Всасывается через десны.
Под кабиной на нас неслись покрытые льдом зубчатые скалы.
– Не дам я тебе сейчас золпидем.
– Но мне нужна таблетка!
– Извини.
– Ты рехнулся, что ли? Это мой пакет.
Я держал пакет высоко над головой, так, чтобы ей было не достать, и сам удивлялся своей смелости. Она беспомощно протягивала руку, старая, сгорбленная, хрупкая женщина с рваными ранами на лице, вынужденная держаться за стенку гондолы, чтобы не упасть.
– Дай мне таблетку, сию же минуту!
– Нет.
Она на глазах обмякла. В ее взгляде была теперь не только неукротимая ярость, но вспыхивали и искорки страха. Уголки рта поползли вниз, нижняя губа дрожала.
– Ну и чем дело кончится? Ты же у нас всегда всё знаешь наперед.
Невероятно, неужели это я говорю?
– Пожалуйста. Прошу тебя. Не будь таким злым.
– Нет.
– Мне нужно это лекарство.
– Нет, оно тебе не нужно.
Мы были на полпути вниз. Внезапно, без всякого предупреждения, кабина остановилась. Жужжание вибрирующего каната вдруг смолкло и сменилось завыванием ветра. Гондолу качало из стороны в сторону. Мы висели в небе над пропастью в пятьдесят метров глубиной, хрупкая металлическая коробка на шелковой нитке.
– Нет, только не это, – сказала она. – Я знала.
– Ничего ты не знала.
– Только не это, нет. И что же нам теперь делать?
– А что ты предлагаешь? По три таблетки золпидема и по доброму глотку водки на брата?
– Перестань ко мне цепляться, лучше сделай что-нибудь! Побудь мужчиной хоть раз!
– Если б мы прихватили больше твоих свитеров Феррагамо, мы могли бы их сейчас распустить и свить из ниток канат. Но они ж у тебя лежат дома в шкафу нераспакованные.
– Слушай, как ты вообще со мной разговариваешь? Откуда эта злоба? Видел бы ты себя сейчас! Лицо искаженное, безумное совершенно, ты сам на себя не похож.
Еще немного, и она снова одержит верх. Вот и вся дурацкая дхармачакра. Я закатил глаза и пошел изучать панель управления на стене кабины. Там были красная кнопка, зеленая и черная, а также ромбы с дырочками. Я нажал сперва на зеленую, а потом на черную, про которую я думал, что это кнопка связи с диспетчером. Никакого эффекта. Из ромбов не послышалось ободряющего голоса. Кабина по-прежнему покачивалась в воздухе. Пошел дождь, капли катились снаружи по исцарапанным пластиковым стеклам вниз, а потом, подталкиваемые сильным ветром, обратно вверх. Я посмотрел вверх, в сторону станции – там не заметно было никакого движения. Никто, похоже, не собирался идти нам на выручку. Канатная дорога была, видимо, полностью автоматизирована. Некоторое время мы молчали, обиженные друг на друга.
– Во сколько сейчас темнеет? – она закрыла лицо ладонями. Это был ораторский, демагогический жест. – Просто интересно. В темноте болтаться тут на ветру – это уж точно хуже не придумаешь.
– Отвяжись.
– Ах вот мы как. Сперва он тащит меня на глетчер, меня, восьмидесятилетнюю старуху, которая едва таскает ноги и делает в мешок. И теперь изображает барина.
– Мне всё равно.
– Нет, тебе не всё равно, что мне нужно поменять мешок. Прямо сейчас.
– Что тебе мешало зайти
