Кухонный бог и его жена - Эми Тан
Жалуясь на голод, я уже знала, что на верхней полке маминого высокого шкафа припрятана жестяная коробочка с английским печеньем. И она достала ее. Это печенье, не слишком сладкое и не слишком мягкое, любили мы обе. Маме нравились многие иностранные вещи: мягкая мебель, итальянские автомобили, французские перчатки и обувь, белый русский суп и грустные песни о любви, американский рэгтайм и часы «Гамильтон». Но всему остальному полагалось быть китайским.
Отец владел несколькими фабриками по пошиву одежды, и однажды один из его иностранных клиентов подарил маме флакон французских духов. Она улыбнулась и сказала дарителю, что он, такой крупный и влиятельный человек, оказал ей честь этим подарком. Те, кто знал мою мать, сразу поняли бы, что ей этот человек не нравится, раз она назвала его «крупным и влиятельным». Позже она дала мне понюхать пустую бутылочку, сказав, что та воняет мочой. Разумеется, мне тоже показалось, что она пахнет именно так.
— Зачем иностранцы платят большие деньги за то, чтобы покрывать себя такой вонью? — спросила она. — Почему бы им просто не мыться чаще? Непонятно.
Она вылила духи в свою ночную вазу, а мне отдала круглый хрустальный флакон. Он был красивого синего цвета, и когда я подносила его к окну и покачивала, то по всей комнате разлетались разноцветные блики.
В то утро я ела английское печенье и играла с французской бутылочкой. Мама научила меня прислушиваться. Она сама всегда была настороже, стараясь уловить каждый звук и показывая мне, как выделять среди них самые важные. Ее взгляд устремлялся куда-то вдаль, если на звук стоило обратить внимание, а если нет — она просто возвращалась к своим делам. Я подражала ей во всем.
Мы слышали, как слуги ходят по прихожей и коридорам, с тихим бурчанием унося ночные вазы. Кто-то тащил вниз по лестнице какую-то коробку, кто-то другой громко прошептал: «Что с тобой? Совсем ветер в голове?» Из окна выплеснули большое ведро воды, и она с громким уханьем обрушилась на задний двор. Звук был таким звонким, словно кипело масло для жарки. И лишь спустя долгое время раздался тихий стук — «тин-тин-тин», палочками о стенку пиалы, — предвещающий появление слуг с завтраком.
Такие звуки мы слышали каждое утро. Но в то утро мама, казалось, с каким-то особым вниманием прислушивалась ко всем ним. Она была вся внимание, я тоже. До сих пор не знаю: разочаровалась бы она или обрадовалась, услышав то, чего ждала?
Не успела я позавтракать, как мама вышла из комнаты. Казалось, ее не было очень долго, хотя на самом деле могло пройти всего несколько минут. Сама знаешь: час или минута — для детей разницы нет, часто они очень нетерпеливы. Ты тоже такой была.
Когда я решила, что больше не могу ждать, то открыла дверь и выглянула наружу, в дальний конец коридора. Там стояли мама и отец, и они разговаривали очень недобрыми голосами.
— Это тебя не касается, — жестко произнес отец. — Больше об этом не упоминай.
— Я уже сказала, — быстро ответила мама. — Мои слова вылетели наружу.
Я не впервые наблюдала, как они спорят. Мама не походила на других жен отца, которые прятали свою суть под маской хороших манер, стараясь вести себя одна лучше другой, словно участвовали в каком-то конкурсе за очень крупный приз.
Мама была искренней. Бывала и нежной, конечно, но не могла запретить себе быть честной. Все считали это ее недостатком. Если она сердилась, то не считала нужным сдерживаться, и тогда начинались неприятности.
Поэтому, услышав тем утром разговор родителей, я испугалась. Они не кричали, но я хорошо понимала, что оба рассержены. Отец ронял слова так, что мне хотелось закрыть дверь и спрятаться. А мамин голос… сложно объяснить, каким он показался маленькой девочке… каким-то надтреснутым, будто рвется нарядная одежда, которую починить уже никогда не удастся.
Отец развернулся, собираясь уйти, и тут я услышала, как мама говорит:
— Дважды вторая.
Эти слова прозвучали как проклятие.
Отец не обернулся.
— Ты никогда этого не изменишь, — только и сказал он.
— Думаешь, я не могу этого изменить? — спросила мама за его спиной.
Тогда я еще не знала, что такое «дважды вторая». Только догадывалась, что это очень плохие слова, самые худшие, которыми можно назвать маму, потому что из-за них она всегда проводила много часов перед зеркалом, обвиняя «дважды вторую», смотревшую на нее из отражения.
Наконец мама обернулась. На ее лице играла странная улыбка, которой я никогда не замечала раньше. В этот момент она увидела меня.
— Я все еще голодная, — тихо пожаловалась я.
— Иду, иду, — отозвалась она, и ее улыбка изменилась на уже знакомую мне, хотя я и не понимала, как она может улыбаться, если так сердита.
Вернувшись в комнату, она велела мне одеваться.
— В приличную одежду, — уточнила она. — Мы пойдем на улицу.
— Кто еще пойдет?
— Только мы с тобой. — Это было очень необычно, но я не стала больше задавать вопросов, обрадовавшись редкой возможности.
Мама принялась готовиться к выходу, а я за ней наблюдала. Мне всегда нравилось смотреть, как наряжается мама. Она надела платье западного покроя и, полюбовавшись на себя в зеркало, сняла его. Надела китайское платье, сняла его, надела другое китайское платье, нахмурилась и, наконец, перемеряв бесчисленное количество нарядов, вернулась к первому платью. В нем она и осталась: в зеленом, как нефрит, одеянии с короткими рукавами и струящейся до самых лодыжек плиссированной юбкой.
Я ждала, что она возьмет меня на руки, но она погладила меня по голове и сказала:
— Син ке. Ты уже большая.
Она всегда называла меня син не — «сердечко». Так называется часть желудка, формой напоминающая крохотное сердце. По-английски это звучит не слишком-то красиво, но на китайском — очень мило. Так матери называют своих малышей, когда их очень-очень любят. Я тоже так тебя называла. Ты не знала?
— Син не, сегодня я открою тебе очень важные секреты, но сначала ты должна научиться ходить самостоятельно.
Я не успела пожаловаться или возразить, как она устремилась вперед со словами: «Пойдем, пойдем!», будто нас ожидали восхитительные приключения. Я последовала за ней. Мы вышли через центральные ворота и сели к одному из недавно появившихся велорикш, которые сновали по городу и его окрестностям гораздо быстрее старых рикш.
Лето только начиналось, и по утрам было еще прохладно, но к полудню становилось нестерпимо жарко. Чем дальше мы отъезжали от отцовского дома,
